– Что ж, – произнес Камерон, – именно это ты и должен заявить суду.

Возможно, это была не ахти какая поддержка, поскольку Камерон больше ничего не сказал, но Хислоп знал, что старик на его стороне. Тем не менее время шло, и, когда он представлял себе, что вскоре должен будет явиться в суд как обвиняемый по иску Шоухеда, дрожь пробирала его.

Прошел день, и еще один. На третий день, когда Хислоп, мрачнее тучи, сидел в приемной, вошел Камерон с выражением ужаса на лице.

– Ты слышал новость? – воскликнул он. – У нее тяжелая форма скарлатины. У Джинни, жены Шоухеда.

Хислоп был потрясен. И тут же в его памяти всплыл образ Шоухеда: как он с вызывающим видом передает Джинни ковш с молоком, а она пьет. Теперь уже не осталось никаких сомнений. Вот оно, убедительное доказательство его правоты!

– Ты хоть понимаешь? – спросил Камерон. – Это полностью оправдывает тебя. Теперь они отзовут свой иск. Да что там, дружок, говорят, что Шоухед чуть с ума не сходит от горя и тревоги. Это кара.

– Да, возможно, это кара. Возможно, это решение высшего суда, – сказал Хислоп.

Ливенфорд ахнул от такого сенсационного поворота событий, и мнение большинства склонилось в пользу молодого доктора. Он одним махом стал защитником горожан и всего здравоохранения Ливенфорда. Но он ни от кого не принимал никаких поздравлений, поскольку пришло известие, что Джинни Хендри безнадежно больна.

Шоухед запретил везти ее в больницу, и теперь действительно молочное хозяйство было закрыто и вся ферма изолирована.

Встревоженный Снодди, занимавшийся лечением, вызвал специалиста из Глазго. Несмотря на все это, Джинни Хендри становилось все хуже. В воскресенье стало известно, что она при смерти.

Вечером того же дня в гостиную, где сидели Камерон и Хислоп, вошла экономка Джанет и тихо сказала:

– Теперь все кончено. Джейми только что принес новость. Жена Шоухеда умерла.

* * *

Шесть недель спустя Хислоп впервые столкнулся с Шоухедом. Фермер, совершенно разбитый тяжелой утратой, возвращался с кладбища.

Хислоп остановился, и Шоухед чуть ли не машинально тоже остановился. Взгляды двоих мужчин встретились, и каждый прочел на лице другого то, что обоим было до мучительной боли известно: если бы Шоухед внял совету Хислопа, его жена, живая и здоровая, была бы сейчас рядом с ним.

Стон сорвался с бледных губ фермера, и он протянул руку, которую Хислоп пожал. Это был жест горького раскаяния и заверения в дружбе.

Был теплый июньский полдень, и больных было так мало, что доктор Камерон укатил в Пиблс на недельный отпуск.

Спокойный и расслабленный, доктор Финлей Хислоп стоял без дела у окна гостиной, глядя на зеленую лужайку перед домом и колышущиеся на ветру деревья за ней. Внезапно его слух уловил стук калитки, и, повернув голову, Финлей увидел, как по подъездной дорожке к дому идут молодые Гэвин Биррелл и Люси Андерсон.

Приятно было посмотреть, как они общались, смеясь и разговаривая, полностью поглощенные друг другом. Гэвин был в спортивном костюме из фланели, а Люси – в платье из чистого белого шелка. Очевидно, они играли в теннис. В них было что-то от свежести раннего летнего дня, от воздуха, полного света и надежд на прекрасное завтра. Хислоп мало знал их, но, как и всем остальным горожанам, ему было известно, что в следующем месяце они должны пожениться.

Люси принадлежала к добропорядочной ливенфордской семье. Она была светловолосой и хорошенькой, со смеющимися голубыми глазами и отчасти простодушными манерами, что делало ее большой любимицей в городе. Ей было всего девятнадцать.

Самому Гэвину было двадцать два года, это был хрупкий юноша с тонкими, нервными чертами лица. Его отец Эдгар Биррелл, родом из Далбейта, что примерно в двадцати милях от Ливенфорда, провел бо́льшую часть своей жизни в Аргентине, где сколотил значительное состояние на скотоводстве.

Два года назад Эдгар Биррелл вернулся с сыном в родную Шотландию – его жена умерла – и снял один из больших домов в Ноксхилле. Удалившись от насущных дел и мирских забот, он увлекся общественной жизнью города, чем снискал уважение своих соседей.

Вскоре он стал членом городского совета и председателем комитета больницы. Он был старостой (пресвитером) приходской церкви. Его имя возглавляло подписные листы на проведении популярных благотворительных мероприятий. Повсеместно было признано, что Эдгар Биррелл – личность достойная и полезная для Ливенфорда.

Был он невысоким и узкоплечим, с гривой седых волос, темными бровями, желтоватой, слегка морщинистой кожей и маленькими, глубоко посаженными глазами, в робком взгляде которых читалось, что перед вами честный человек. Трогательно было наблюдать за тем, как по воскресеньям он солирует, стоя с запрокинутой головой среди певчих, – его пронзительный голос возвышался над всеми остальными голосами.

И все же, хотя Хислоп не знал ничего, что могло бы дискредитировать этого человека, при взгляде на него у доктора возникало такое чувство, будто в сердце Эдгара Биррелла таится какой-то страх. Что-то скрытное в блеске глубоко посаженных глаз, промельк отрешенного, рассеянного жеста, поволока печали в этом пронзительном голосе вызывали у Хислопа какое-то душевное смятение и неловкость. Несмотря на свое богатство, замечательную репутацию, Эдгар Биррелл вызывал в молодом докторе странную, невольную жалость.

Но тут прозвенел звонок, и через минуту вошла Джанет, чтобы доложить о мистере Гэвине Биррелле и его молодой леди. Хислоп вошел в приемную и при виде двух молодых людей просиял.

– Очень мило с вашей стороны, – заявил он, – снизойти до старого холостяка, у которого на плечах все заботы о Ливенфорде.

Биррелл по-мальчишески хмыкнул:

– На самом деле мы пришли, чтобы добавить вам забот. – Он помолчал, искоса глядя на свою невесту. – Это все из-за Люси. Она силой притащила меня сюда.

– Гэвин, ты не очень-то корректен по отношению к доктору Хислопу, – рассмеялась Люси.

Доктор покачал головой в притворном расстройстве:

– Чего можно ожидать от человека, который собирается жениться в следующем месяце? Он живет в полной отключке.

За этим невинным замечанием последовало странное молчание, затем Гэвин сказал:

– На самом деле, доктор, в последнее время я и правда чувствую себя немного выключенным. А сегодня днем на теннисном корте у меня было какое-то легкое помутнение сознания. Не мог попасть по мячу, и ноги меня не слушались, как будто я был пьян. О, я знаю, что это пустяки, абсолютные пустяки. Глупо вас беспокоить, но… Люси потащила меня. Она, как сами можете убедиться, уже начала мной командовать.

– И давно пора, – беззаботно вставила Люси. – Я никогда не видела, чтобы ты так играл в теннис, как сегодня.

– Тогда идемте в кабинет и проверим ваши способности, – весело сказал Хислоп Гэвину. – Возможно, вы измотаны. Вам может понадобиться тонизирующее или что-то в этом роде.