И действительно, на дворе было видно, что, вылетая из землянки, она помогла магии. Странные следы рук, ног и прежде всего тела были и слева, и справа, и даже на передней стенке погруженного в землю жилища. Как будто она была игральной костью, которую швыряло из стороны в сторону внутри стакана.

Однако! Ну конечно. Ушной лабиринт. Просто он пробил гангарином опасный барьер и попал туда, куда намеревался. Неудивительно, что она так металась. После хорошо запущенного гангарина такие понятия, как верх, низ или равновесие, совершенно теряют смысл. Но почему ее так не метало по землянке?

Теперь необходимо ее отыскать. И как можно скорее. После такой дозы человек приходил бы в себя не меньше, чем полдня, но она, пожалуй, не вполне человек.

Мутантка. Чума и мор, где были твои глаза, кретин?

Он встал и осмотрелся. Вчера вела она, подталкивая и тычками заставляя глядеть под ноги, поэтому он мало что запомнил. А то, что запомнил, не имело значения. Потому как ночью шел снег.

Снега было немного, может, на палец или два, но он полностью изменил картину. Влажный, он облеплял все, на что падал, миллиардами толстых, тяжелых хлопьев, а полная неподвижность воздуха еще усиливала эффект. Весь мир выглядел так, словно его обсыпали мукой: лежа между стволами деревьев, трудно было увидеть черное и коричневое. Там, где вчера поблескивали полосы льда и уплотненного ветром, подтопленного солнцем снега, сейчас лежал пух. На ветвях, стволах, папоротниках, стеблях, макушках травы, на мхе и пролысинах голой земли – всюду лежал свежий, абсолютно белый пух.

На землянке и входе в нее – тоже. А также на тропке, по которой они вчера сюда приплелись. Вначале Ленда с Ганусом, потом он.

Ленда лежала за тропкой, в сугробе. Ярусами тремя ниже. Довольно далеко, потому что склон был не очень уж крутой и по горизонтали она пролетела больше, чем по вертикали, но Дебрену не составило труда ее отыскать. На этой дряни при неярком освещении каждый след ступни был виден за полмили. А она преодолела спуск не на ногах.

Судя по ширине пропаханной в снегу полосы, она немного крутилась, немного скользила на ягодицах и переворачивалась, колотясь во все стороны всем телом. Это выглядело скверно. На пути было несколько булыжников, какие-то острые пни… Чума и мор! Да еще и лед под снегом. Это южный склон, самый что ни на есть опасный. Растаивает и замерзает попеременно: один неверный шаг – и можно помчаться вниз, как веретено по телепортодромной полосе. Если хоть раз перевернуться вниз головой…

Он сел на край обрыва, потом лег, а затем начал съезжать, кляня себя за собственную дурость. Надо было идти вокруг, как ночью. А вернее – вообще не идти. Во всяком случае, сюда. Станция находилась на востоке, идти надо было туда и как можно быстрее. Потому что существо, настолько неспособное сопротивляться чарам, вполне может оказаться способным воспрепятствовать перелому шеи. А после того, чем он ее попотчевал, на мягкий подзатыльник рассчитывать никак нельзя.

Дебрен, ты идиот. Вот она -=– правда-то!

Благодаря тому, что был в башмаках, он съехал на тропку не очень быстро и не очень сильно побился. Встал и, продираясь через какие-то игольчатые лианы, заметил погруженный в снег топор. Чудесно.

Дурная соплячка. Не могла найти приличный нож в тех руинах, что остались от станции? Топор ей, идиотке, понадобился!

Он пробился через сугроб и замер от изумления.

Уже на самом краю обрыва с нее слетел капюшон, и теперь она лежала с облепленной снегом, гладкой, совершенно безволосой головой. Ничего. Именно такой он ее себе вообще-то и представлял. Кожа на макушке лопнула, и немного крови, смешавшейся со снегом, образовало розовую кашицу. И это тоже ничего. Рана уже не кровоточила. Левое колено выглядело паршиво, но синяк и припухлость у нее были и раньше, а кровь потекла из сорванных болячек. Разорванный рукав, бок рубашки и, кажется, весь зад? Небольшая потеря, все равно это уже тряпка, а не одежда, а на видневшихся сквозь дыры участках тела крови не было. Но это посередине…

На правом бедре рубашка подвернулась высоко, и Дебрен дождался исполнения одного из своих потаенных желаний. Заглянул Ленде под юбку.

Он стоял, не чувствуя холода, и смотрел. Пытался понять, но не пытался запомнить. Однако не понял, и запомнил, и знал, что это на всю жизнь.

Опустился на колено рядом с ней и, держа в руке острие топора, начал потирать шнур, соединяющий через спину обе кисти рук. Тереть, похоже, надо было долго. У топора была не такая, как нужно, форма, и он был тупой, а длинное и тяжелое топорище только мешало. Вдобавок тулуп был глубоко вырезан под мышками, и каждое не совсем точное движение царапало тонкую в этом месте кожу. Точные движения получались у него примерно один раз из пяти.

Когда рука начала неметь, а первые струйки крови впитались в штаны, он устроил себе передышку. Прижался ухом к груди Ленды, прислушался к биению сердца. Вроде бы – хорошо. Примерно двадцать ударов за бусинку, ровных. Сильных ли – он уверен не был. То, что внутри рубашки, было объемистее, чем он думал. Настоящая сирена со старой карты Венсуэлли. Неудивительно, что Ольрик интересовался не чешуйками.

– Только не умирай, слышишь?

Она не слышала. Лежала, закрыв глаза, странная, безволосая, неподвижная. Еще менее красивая, чем когда-либо. Исцарапанная, облепленная снегом и обломками стеблей сухих трав. Чужая. С чужим ребенком там, под тем, что все еще стояло у него перед глазами, хоть он всячески старался избегать взглядом все, что было ниже пояса. Слишком большая, слишком сильная, изящная, как боевой топор, и желанная, как десятник перед строем рекрутов. Надо было головой удариться…

На сей раз он сумел сдержаться. Наклонился. Пользуясь скулами, носом и лбом, принялся участок за участком ощупывать череп Ленды. Пытался найти трещину. Не нашел. Это хорошо, но ни о чем не говорит. Там, внутри, мозг мог плавать в крови. Она крупная, кости крепкие. То, что череп цел, ничего еще не значит.

Он подумал, что, возможно, она никогда не проснется.

Только тогда поцеловал. В последний момент пытался попасть в щеку, но даже теперь не сумел сдержаться, поэтому они сошлись губами.

Поднялся. Чувствовал себя… странно. И не мог сказать, в чем это выражается. Эта странность.

Потом посмотрел на сосновую рощицу и с сожалением подумал, что, наверное, никогда этого не узнает. Из-за прикрытых белыми шапками сосенок выглянули бесформенные коричневые шапки идущих лесом людей.

Из рощицы вышли двое. Они двигались медленно, осторожно и все время поглядывали по сторонам, поэтому почти сразу заметили и оттиснувшиеся в свежем снегу следы, и Дебрена, присевшего там, где следы кончались. Заметили ли полузасыпанную снегом Ленду, было до конца неясно. Вокруг все заросло высокой травой, какими-то мелкими кустиками… Надежда была невелика, но была, поэтому Дебрен немедленно вскочил. Перепрыгнул через Ленду и быстро направился к мужчинам, неся топор под мышкой. У него мелькнула мысль незаметно отпустить оружие и пойти навстречу людям безоружным, но, пожалуй, подумал он об этом слишком поздно. Скорее всего они видели, что, стоя на коленях, он держал в руках какую-то палку. Если бы он попытался отбросить ее, они могли решить, что это подвох или, еще хуже, трусость. Оружие бросают слабые. А с такими не вступают в переговоры. С ним они скорее всего тоже в переговоры вступать не захотят, так что, пока существовала хотя бы тень надежды, надо было за нее держаться.