— Дома или в Лондоне я бы такого не сказала. Но здесь, у змей, какой-то опасный воздух.

— Да.

— С какой надеждой ты произнесла это «Да», Уайт Бейкер. Видишь ли, может случиться так, что и я тоже…

Та тихо вскрикнула, хотела обнять за шею краснокожую женщину, но индианка от объятия уклонилась:

— Нет, Бейкер. Если ты ничего не боишься, эго еще не значит, что не боюсь я.

Уайт Бейкер проворковала:

— Тебе не надо меня бояться.

— Не тебя я боюсь. Себя.

— Себя… Моя подруга… Радость моего сердца…

Индианка зажмурилась, колени ее дрожали. С закрытыми глазами, глубоко вздохнув, прильнула она к груди сильной белой женщины — счастливицы, которая покрывала ее лицо поцелуями, лепетала ласковые слова.

— Ах, пойдем в ближайшую хижину, Ратшенила.

— Я боюсь. Боюсь причинить тебе боль.

— Моя подруга, моя возлюбленная…

— Уайт Бейкер, ты правда меня любишь?

Пылко обняла ее Уайт Бейкер. Ратшенила это позволила; да и сама вкогтилась в лицо и шею подруги, так и не открыв глаз. Губы их слились.

То были самые отрешенные, самые светлые недели в жизни Уайт Бейкер. Она и Ратшенила взяли для себя у змей пахотный надел. Здесь все со смехом воспринимали посулы и угрозы сената, призывавшего людей вернуться в город. Уайт Бейкер была счастлива. Свою подругу она но сути не видела. Не замечала ее скованности, холодности, ее мечтательно-злого чужого лица; она ею обладала. Чужестранка часто грустила, думая о чем-то своем, но приходила к белой женщине, была с ней беспомощно-нежной. Наступил день, когда Уайт Бейкер не нашла индианку в доме, где та жила. Она искала ее всю ночь, спрашивала соседей. Наконец ей сказали, что Ратшенила убежала к предводительнице змей. И от этой светловолосой, очень молодой и красивой женщины Уайт Бейкер с ужасом услышала: Ратшенила приходила покаяться, повиниться в том, что не придерживается обычаев змей. Она призналась, что стала рабыней другой женщины. Она хотела освободиться, грозила, что, доведенная до крайности, прибегнет к насилию. Светловолосая красавица гладила холодные руки посетительницы. Ратшенила-де плакала, говорила, что иначе не может, что она возвращается в Лондон к своим соплеменникам.

Долгими были дни, которые Уайт Бейкер, впавшая в отчаянье и терзающая себя, пролежала в доме этой предводительницы, непрерывно тоскуя по Ратшениле, грезя о ее лице ее руках ступнях грудях губах, покусывая костяной клюв вороны. Индианка давно покинула поселение, ей пришлось одной возвращаться на американскую родину. Предводительница, красивая светловолосая женщина, сидела рядом с Бейкер, порой не могла удержаться и плакала вместе с ней. Да, говорила она, ужасна сила любви, живущая в нас всех. Самое лучшее — почитать эту силу и пытаться ее умилостивить. По прошествии нескольких недель она спросила у немного успокоившейся, посерьезневшей, побледневшей Бейкер, хочет ли та их покинуть. Бейкер сжала ее руку:

— Я должна поблагодарить тебя и всех вас, змей. Я бы скорее хотела… не уходить отсюда. Я даже… точно не хочу уходить. Я теперь буду увереннее в себе и определеннее в своих желаниях, чем когда пришла. Если, конечно, ты мне позволишь остаться.

— Это правда, Уайт Бейкер?

Ту будто что-то принудило опуститься на колени, скользнув вдоль гладящих ее рук предводительницы. Поцеловать землю перед ногами Светловолосой:

— Слушай, Юная: даже если бы я не нашла у вас ничего, кроме моего желания преклониться перед тобой, кроме того, что со мной кто-то заговорил, как заговорила ты, я бы все равно здесь осталась.

Но Уайт Бейкер — все еще носившая белые шелковые платья, пестрые шерстяные накидки Ратшенилы — задержалась у змей ненадолго. Она стала странствовать с молодым коричнево-черным человеком, служившим у нее кучером, по южной и западной частям Лондонского градшафта. Переселенцы уже продвинулись по острову далеко на север. Появлялись все новые, обособленные группы. Орды, которые придерживались воинственных обычаев, как варвары Мардука, и ели много мяса. Затем — группы, состоящие только из женщин, которые работали на полях, еще пользовались пищей Меки и объясняли все беды главенством мужчин; они носили на шее камень величиной с кулак в знак того, что чувствуют себя несвободными. На севере — очень рассредоточенно — жили молчуны: люди, которые вообще отказались от речи и только ранним утром приветствовали пением восход солнца; когда же солнце достигало определенной высоты, они смиренно умолкали. Они обмазывали себя землей, мылись лишь раз в неделю, с посторонними старались не встречаться.

Указы городских властей, призывающие горожан вернуться, стали более настоятельными. Но тут под Бедфордом, на реке Уз, собралось сколько-то актеров фулъбе, которые играли новые фарсы о дурачке Хубеане. Потом в разных местностях — на лесных опушках, на горных плато — они начали показывать пьесы о любви. Их всегда окружала плотная толпа: радостные змеи, суровые воины в шкурах, грязные молчуны, печальные вялые горожане, паникеры, взбудораженные колдунами. Уайт Бейкер тоже видела один такой спектакль. Смуглые чувствительные актеры играли в масках.

ТО БЫЛА сказка о льве и дикой собаке. Дом вождя племени, крытый соломой. Перед дверью сидит человек в праздничном убранстве, рядом — молоденькая девушка с красной татуировкой, красавица, его дочь. Их окружает маленькая группа людей. Вождь подносит ладони ко рту, складывает их рупором:

— Вот моя дочь Мутиямба. Я хочу отдать ее в жены самому сильному и красивому мужчине. Я богат. Ему не придется платить брачный выкуп. Разнесите повсюду весть — и в саванне, и вдоль реки, и в банановых зарослях, и на песчаном острове: вождь Кассанги хочет отдать свою дочь Мутиямбу в жены самому красивому и сильному.

Там присутствовал один хрупкий юноша: Лионго, сирота; он любил эту девушку. Он носил набедренную повязку из соломы, бросить копье ему было не по силам. Он отправился с вестниками в саванну, к реке, в банановые заросли, на песчаный остров, чтобы повсюду возвещать: Кассанги-де хочет отдать стройную красавицу Мутиямбу в жены самому красивому и сильному. Желая утешиться, юноша тихонько напевал: «Все волокна моего сердца дрожат. Почему? Я видел высокую гвоздику; белый муравей грызет ее корень. Я должен исцелить этот высокий цветок». Он, слабосильный, шел впереди других барабанщиков. На берегах прудов, образовавшихся после ливней, между обвитыми лианами лесными великанами, под масляными деревьями, по которым прыгают маленькие обезьяны, возле фиговых деревьев с кожистыми листьями, у горных расселин, из которых вылетают темные летучие мыши и толстые жужжащие осы, в буйно разросшихся, исполосованных тенями зарослях сорго, у зеленых болот, где раскидывают свои извилистые плети дикие тыквы и огурцы-люфа, по которым ползают черви и улитки, — повсюду бедный Лионго, оглушительно ударяя в барабан, возносил хвалу Мутиямбе, чтобы завлечь самых сильных и красивых женихов. Воспевал раскраску ее тела. Пел: «Подобны молодым луковицам ее груди; ни одно дерево не дает столько плодов, сколько у нее одежд. На голове ее, в ушах и губах, на руках сверкают, словно молнии из тучи, украшения. Взгляд ее — мягкий и мечтательный. Ноги — стройные, как медные иглы. На нее нельзя взглянуть, чтобы тебя потом не изгрызла тоска. Ты невольно сразу закроешь глаза, как если бы заглянул в горшок с горячим варевом. Но и закрыв глаза, ты не обрящешь покоя, потому что обжегшиеся глаза будут и дальше болеть. Кто увидит Мутиямбу, должен будет доказать, что у него сильное сердце. Он уподобится брошенному в темницу, и у него останется только ее образ. Он должен будет взломать дверь и найти спасение у любимой. Сотни женихов вступят в борьбу за такую невесту! Кассанги — могучий вождь, он возвел вокруг дочери крепкий частокол из бревен. Только тот, кто обладает силой горы и упорством шакала, преодолеет эту преграду».