щеки, за ее курносый нос, за взгляд с хитрецой… Иногда такое ощущение здоровья, сил, успеха, что хочется сказать: «Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…» Москва дает это ощущение: тут все смешивается, скрещивается, здесь непрестанное движение.

Встреч очень много… Но и в Москве меня мутит (как в свое время в осажденном Ленинграде) от «бытика». Подбегают какие-то люди: «Что вам нужно?..» А мне ничего не нужно. «Выдают американские брюки!» — разговор о них вполголоса или шепотом… Комбинации, отчисления… «Окололитературный» мирок!..

Звонки, приглашения: «Что вы делаете сегодня вечером?» Сплетни, обсуждения — кто с кем, почему, как? Этот треп, этот «мирок» я не люблю — здесь острят над всеми и всем, здесь играют друг с другом и с самим собой. Здесь пускают в ход самые интимные признания и подробности: «Только вам, но вы — никому!» Тошно…

В 5 часов дня — у А. А. Игнатьева. Conversation[171] с Натальей Владимировной[172]. Предобеденное время…

— Мой дорогой, я так рада. Алеша сейчас будет. Мы, знаете, бываем на обедах… (Все для этих союзников.) Иногда там надо и поговорить. А. Толстой — он душка — кряхтит, рычит и на английского посла не обращает внимания… «Они» будут устраивать вторжение во Францию, но Алеша считает, что нужно в Голландию и на Гамбург, это удобнее… Моему Игнатьеву дают мало работы, мало заданий. Надо уметь снять все, все сливки с каждого, — у нас этого еще не умеют, уверяю вас. Сейчас, когда чувствуешь себя в расцвете ума, сил, — можно много сделать. Я недовольна, так вам и скажу….

Затем с опозданием явился А. А. Игнатьев. Идем к столу, — обед русско-французский… И все та же рязанская домработница Маруся — в наколке и в фартучке «по-французски»…

В 7 часов поехали на спектакль. Усадил их[173] в партер… В антрактах за столом Таирова — обмен впечатлениями…

Обряд был выполнен. Я еще раз (после третьего акта) показал публике свои помятые брюки и сделал улыбку — keep smiling[174]…

19 февраля 1944 года.

С утра немного читал…

Я жалею, что упускаю многое для дневника. Не успеваешь все записать, запомнить…

Мысли унеслись в будущее… Безусловно, научные открытия последних лет крупны, и мы увидим смелейшие опыты и эксперименты.

В кинохронике на складе лежат 580 тысяч метров отснятой пленки об Отечественной войне. Я дал совет все паспортизировать, — дать образно-стилевую и тематическую опись, — во имя создания будущих больших фильмов. Например: фильм «XX век». Я бы с огромной охотой взялся за такой сценарий. От первых хроникальных съемок Патэ, Гомона и Ханжонкова — до современности… Попытаться раскрыть генезис эпохи; стремительный общий прогресс; войны, революции. В центре: рождение новой цивилизации — СССР. Это мог бы быть фильм исключительный.

В 7 вечера — в филиале МХАТа. Смотрел «Глубокую разведку» А. Крона. Пьеса в чтении мне меньше нравилась. Спектакль раскрыл для меня некоторые новые ее стороны. Крон вызревает как драматург. Есть несколько сцен подлинной правды, сложности, нервного трепета (третий акт)…

После спектакля пошел к старому другу — П. Попову. Дом нашел «на ощупь» — номера не помню. Приятно после театрально-холостяцких вечеров побыть в домашней флотской среде. Перебрали все прожитые двадцать шесть лет… Опять поток старых ощущений, — с некоторым удивлением и умилением смотрим на молодость свою. У меня нарастающее ощущение духовного и физического подъема. Это прекрасно… Москва дала мне так много. Постараюсь сделать больше, чем до сих пор…

20 февраля 1944 года.

Так называемый отдых. Думаю о завтрашней беседе о Ленинграде с труппой Камерного театра. Надо дать им и гражданское, и человеческое, и военное представление о Ленинграде — обязательно в сочетании. Наша оборона — синтез.

Некоторые положения постепенно определяются после обороны Ленинграда: противник рассчитывал на военное и психологическое обезволивание, а в период зимней блокады — на моральное разложение и депрессию ленинградцев, распад коллектива, распад личности (на почве голода и психической усталости). Фашисты полагали, что вид умирающего города плюс обстрелы и бомбежки сломят волю ленинградцев. Но на практике получилось обратное: мы теснее сжали ряды; росло упорство, гордость. Страх смерти был преодолен; невиданная освобожденность духа; новые формы военного быта; цепкость людей, философское отношение к личному, к собственности. Жажда жизни (непреходящая), сохранение ряда традиций и избавление от ряда традиций… Мы чтим мертвых своею жизнью, своим упорством!.. Характерно письмо моряка Червонного к жене: «Ты не убивайся по мне… Я погиб… Я хорошо пожил, но мало… Ты поживи за меня, я прошу об этом…»

21 февраля 1944 года.

В 11 часов — в наркомате. Сообщили, что «Раскинулось море широко» идет в двадцати девяти театрах страны.

В 11.30 — у товарища Рогова:

— Очень хорошая пьеса[175]. Все стало на место. (Гм…) Пьеса будет разослана во все флотские театры. (Вот этому я рад! Наконец-то! Почти два года!)

Поговорили о будущих моих планах…

Днем — встреча с труппой Камерного театра: Ольга Берггольц, я и др. Актеры слушали о Ленинграде с напряженным вниманием… Какая-то просветленность, дыхание большой оптимистической трагедии: «Мы должны стать лучше, узнав все о Ленинграде».

22 февраля — 4 марта 1944 года.

Впервые за всю войну не вел записей… Устал…

Сделал последний (до отъезда) большой доклад (1 марта) в ЦДРИ[176] для профессуры, народных и заслуженных артистов столицы. Глубокие отклики.

Пора за дело, в Ленинград! Заказал билет на 5 марта. Попрощался в наркомате… В дорогу!