Опять не успевал вести записи, о чем жалею. Попробую кое-что восстановить. Такая усталость, нервная реакция, что со дня приезда не могу записывать. Сказываются, видно, девятьсот ленинградских дней.

Город затих. Вспышка радости, победа, — потом пришли будни. Эта душевная депрессия, физическое ощущение усталости — общие.

Выступил по радио: «Девятьсот дней держались, вытянем еще сто, еще тысячу дней. Лето не за горами, поможет здоровью…» (Врачи констатируют массовую гипертонию и ряд нервных явлений у ленинградцев.)

Мне с полного московского темпа очутиться в ленинградской тишине — и странно и трудно. Все напоминает недавнее прошлое — щемит душу… Все эти улицы, все эти дома, неотступные воспоминания и к тому же моя вечная, старая петербургская тоска. Я переживаю какой-то «переходный» период: свежие острые ощущения Москвы и отстраненный Ленинград; отрыв от одной работы — мысли о новой, еще не начатой. И все же я рад, что на месте.

(Иногда воздушные тревоги, зенитный огонь…)

…10 марта был с С.К. в Соляном городке на выставке «Оборона Ленинграда». Меня поразило превращение нашей жизни в военный музей! Вот наши газеты, оружие, куски хлеба (120 граммов), одежда. Все это уже за стеклом, с надписями, на фоне алого бархата… Странно, поразительно!

Музей (большой — четырнадцать залов) подчеркивает: целая полоса вашей жизни, — может быть, самая трудная и значительная, — закончена. Сейчас тендендии, цели уже иные. Я сам это остро ощущаю, и отсюда моя душевная неровность, жажда нормы, ритма.

Вглядываюсь в город. Блокада для меня уже в прошлом… Нового еще мало, но оно идет неудержимо и, как всегда, в тысячах деталей… Ко всему этому надо приглядеться внимательнейше.

В беседах с С.К. узнал интересные подробности о последних боях. Она так и не дождалась Нарвы, но изъездила и осмотрела почти все освобожденные районы. Долго смотрел ее рисунки… Да, это ты — война.

В Петергофе уже нет дворца… Остался один обугленный остов; кругом руины, пусто, загажено, всюду палки с дощечками: «Мины». Их вытаскивают, приспособили и овчарок… Бродит одинокий человек с портфелем в руке, что-то записывает (председатель районного исполкома?). Воет ветер. Снега. Вместо Самсона — небольшой холмик камней… (Смотрю гуашь за гуашью.)

В Гатчине стены дворца уцелели. На одной из них — немецкая надпись от 23 октября 1943 года (!): «Мы уйдем отсюда и не вернемся, но Иваны тут ничего не найдут». Штабеля, горы пустых бутылок — марки вин всей Европы, красивые этикетки…

«Советская Эстония» помещается пока в редакции «Ленинградской правды»… Ждут продвижения за Нарву, планируют будущую работу… 13 марта я написал в «Советскую Эстонию» статью «Мы вернемся, — слышишь, Таллин!»

На Юге очень крупные успехи, видимо, сбит весь немецкий южный фронт…

На Балтийском море. Часть соединений кончает ремонт 20 марта, остальные — в апреле.

До Лавансаари толщина льда 30–40 сантиметров. Ожидается раннее вскрытие залива. Балтийскому флоту предстоят активные операции в Финском заливе. В первую очередь — малому флоту… Несомненно, пойдут и эсминцы и лидеры (попозже).

На кораблях — интенсивная боевая учеба.

Написал по поручению горкома статью о новом советском гимне. Завтра он зазвучит по всей стране…

16 марта 1944 года.

Сведения о грандиозных операциях 1, 2 и 3-го Украинских фронтов все еще скупы, но люди чуют их колоссальное значение.

Лондонское радио передает английские советы Болгарии, Румынии и Венгрии — ударить в тыл отступающим армиям Манштейна.

Генерал-лейтенант Дитмар (29 февраля):

«…Русские стремятся отвлечь на себя оперативные германские резервы и помочь западным державам, то есть создают непосредственную угрозу европейскому жизненному пространству… Таким образом, первый акт вторжения, если не считать воздушной войны, — разыгрывается на Восточном фронте (!)… Приготовления ко второму фронту закончились. Это можно, пожалуй, считать несомненным. Наготове — колоссальная армада на море, в воздухе и на суше… На нас будут возложены тяжкие, горькие испытания, но есть шансы на успех нового немецкого оружия… Мы будем вести борьбу из глубины, — на Атлантическом вале».

Взята Вапнярка… До Румынии осталось 100 километров! Охват манштейновской группы все крепче.

Вчера и сегодня чудесные весенние дни, — тает, все искрится, сверкает. Ленинград нежится на солнце!

Гулял по старому маршруту — к новой Морской академии.

17 марта 1944 года.

В одном из последних английских обзоров — о русском уме.

«Дело, — говорит обозреватель, — не только в русских пространствах и организации — дело в русском уме, побеждающем немецкий и не уступающем никакому другому. И в области политики устройства будущего мира — русский ум заявит о себе…»

Среди всего великолепия так называемой иностранной информации позволительно записать несколько простых русских, ленинградских ощущений. Вечер… Я в семье инспектора милиции И. Н. Обертышева, моего соседа… Мы тихо сидим среди фотографий, чахлых цветов и пр. Мне очень хорошо — я знаю и не знаю почему. Сначала вежливая неловкость — давно не виделись, общие слова… Потом, как всегда, разговорились. Тут же их дети — дети блокады! Прикосновение к их льняным волосам, их разговор, такой наивный и умный, их тихая просьба: «Дядя Всеволод, пейте чай…», — их чтение вслух русских сказок — меня трогают. Я люблю Веру и Славика — этих милых, родных, нежных, забавных детей, так доверчиво относящихся ко мне… В 1942 году они умирали. Мать отдавала им все, а отец брел домой с одной мыслью: «Дышат ли еще?»

…Годы блокады сдружили нас с этой семьей. Как хорошо, что все живы!

Жизнь так широка! Неимоверно широка, и если брать крупно, по-философски, то мой любимый Ленинград — в одном ряду с Мадридом (где я так много доблестного видел), с городами Китая (где я буду). Везде люди! И я рад, что во мне наконец прорвалось понимание всей широты мира. Я этим дышу, живу. Я вас люблю, люди, братья, товарищи!.. Я говорю это миру, всем!.. Пусть надо мной холодно иронизируют — впустую, напрасно!.. А время бурлит и катится над головой, во мне