воздух, он спросил тонким голосом что-то по-эвенкийски, и ему вразнобой стали и взрослые, и дети оживленно рассказывать про лошадей. Около подвод вертелся маленький эвенчик, лет трех. С недетской серьезностью он глядел на лошадиную голову. Старый коняка стоял неподвижно и вдруг фыркнул, чем привел в восторг взрослых, а малого в неудержимый рев, что еще больше развеселило всех.

Но вот наконец-то запрягли оленей, сменив усталых лошадей, погрузили на нарты продукты, и мы едем.

Денек ясный, морозный. Амгунь извилиста, и солнце от меня то справа, то слева. На перекатах бугристые рыжие наледи. Кое-где черные промоины, от них подымается пар. Тайга в наших местах скудна живностью. Редко, редко пролетит через реку кукша. Оно и понятно: ни зверю, ни крупной птице делать нечего и таком редколесье, где сплошь и рядом подходят болота.

Олени бегут, слегка похрапывая. Скрипит под нартами снег. Эвенк Гермогенов время от времени выкрикивает: «И-эх!» — соскакивает с нарт и бежит рядом с оленями. И тогда соскакиваю я и тоже бегу, прикрывая нос рукавицей. Бегу там, где глубокий снег. А потом опять на нарты и — вперед, вперед.

Приезжаем в Баджал к вечеру, когда солнце сваливается за сопку и месяц свободно плывет по темно-синему небу. Мороз жмет за сорок. Если бы не Гермогенов, я бы ни за что не отыскал зимовку, хотя она и стоит на берегу реки. Просто небольшой бугор снега. И к нему глубокая узенькая тропка. Я откинул брезент и, согнувшись, нырнул в теплое нутро. В такую темень, что сразу же вытянул руки, боясь на что-либо наткнуться или опрокинуть.

— Эва, Николай приехал! — донесся из угла голос Субботина. По зимовке качнулась большая тень от огарка свечи, и тут же что-то нежное охватило меня за шею, и я почувствовал на щеке прикосновение теплых, расслабленных губ.

— Милый, это ты, ты… — И Томка потянула меня к выходу. И там, на берегу лунной реки, среди заснеженных лиственниц, заплакала и, плачущая, стала целовать мое лицо. И я целовал ее и неотрывно глядел в потемневшие глаза, испытывая такую радость, что даже не хватало дыхания.

Прошло не знаю сколько, когда я захотел что-то сказать.

— Молчи, молчи, не надо, — шептала она, закрывая поцелуями мой рот, и прижалась еще крепче, словно боясь, что я исчезну так же внезапно, как и появился.

— Мне было очень плохо без тебя. Я все время выбегала на реку и глядела, ждала. Но тебя не было. Почему тебя не было так долго? Я боялась, я все время боялась. Милый, я всего боюсь. Это, наверно, потому, что я очень счастлива. Никогда еще я не была такой счастливой. И вот все боюсь, что случится что-нибудь с тобой или со мной. Нельзя, чтобы было так много-много счастья… Милый, мне страшно…

— Все будет хорошо, — успокаивал я ее. — Это ты зря, — но почему-то и сам начинал тревожиться.

— Да-да, все должно быть хорошо. Ты знаешь, я теперь стала мудрой. С тех пор, как стала женщиной… Я поняла, что ведь такое счастье, какое я имею, никто мне не может дать, кроме тебя. И от этого я и сильная, и слабая. Слабая, когда нет тебя рядом, а сильная, когда ты со мной… — И тут она взяла в ладони мое лицо и, глядя в глаза, страдая, сказала: — Как я люблю тебя! — и спросила: — Ты любишь, любишь меня? Верь, ты никогда не раскаешься, что женился на мне… Никогда!

Замерзшие, безмерно счастливые, мы вернулись в зимовку. Там уже вовсю гудела печка, и на ее раскаленной спине пекли пресные лепешки; Субботин вместе с Гермогеновым делали из мороженой сохатины строганину. Но нам было не до еды. Мы забились в угол и уже там, прижимаясь друг к другу, говорили и не могли наговориться.

24 декабря. Не хотел я ей говорить о Прокопии и Дуняше, но утром стали донимать меня нехорошие мысли. Вот будет время, я уеду на изыскания, а она останется в Ленинграде и увлечется кем-нибудь. Или даже здесь, мало ли — задержусь, а ведь кроме меня есть еще молодые ребята. И я решил рассказать ей, узнать, как она отнесется. Ждал — возмутится, будет осуждать Дуняшу, жалеть Прокопия, но нет, она спокойно сказала:

— Значит, Дуняша его не любила.

— Но ведь раньше-то любила?

— Раньше, но не теперь.

— Но он-то любит ее.

— Ну что ж, тут уж ничего не поделаешь. И потом, Афанасий куда интереснее, чем Прокопий. Веселый, удалой. А Прокопий только и знает считать деньги. Да и внешне ни в какое сравнение — лысый, и лицо как у скопца…

— Но подожди, как же так? Это что же, если и ты встретишь кого-нибудь, кто будет красивее меня, то тоже можешь бросить?

— Ну, как ты можешь так говорить! — с укором сказала она. — Я же тебя люблю и никогда-никогда не сменяю на любого самого красивого. Только ты, только ты! — и, как при встрече, закрыла поцелуями мне рот, чтобы я замолчал.

И на какое-то время я все забыл: и Прокопия, и тайгу, и все свои сомнения, и только глядел в ее синие глаза, словно надеясь узнать свое будущее в нашей совместной жизни».

На этом страницы дневника обрывались.

Странно, почему мне тогда, двадцать лет назад, все это показалось малоинтересным? И почему, когда уже многое осталось в далеком прошлом, они меня взволновали?.. И теперь мне уже хотелось знать, как у них сложилась жизнь, какое было продолжение их любви? Да и чем все кончилось у Прокопия?

Я написал ему письмо по адресу, указанному в конце письма. Просил Николая Самсонова обо всем рассказать. Но ответа не пришло. Писал еще. Запрашивал. Но мне никто не ответил.

ОСТРОВ ЛЮБВИ

Особенно красив остров утром, когда тонкая полоса сизоватого тумана скрывает озеро, а небо уже освещено восходящим солнцем, — тогда он кажется висящим в воздухе. Бывает красив и в час заката, когда золотисто-багряные