— Да вались ты к черту! — вскочил на ноги Вася и, похоже, вытолкнул Прокопия, чем окончательно согнал с меня сон.

Я закурил и вышел на волю. Было полнолуние. Четкие тени лежали на снегу от деревьев, домов, кустов. Неслышно падал мелкий снег. Было тихо. И ничто, казалось, не могло нарушить тишину, как вдруг до меня донесся не то стон, не то всхлип. И тут я разглядел неподалеку от себя, в тени старой лиственницы, неясный силуэт человека. Он мотал из стороны в сторону головой и глухо стонал, словно от зубной боли.

Это был Прокопий.

— Дуняша… Дунюшка, — доносилось до меня, — что ты нагвоздала… Чего натворила. — Был он без ватника, в одной верхней рубахе, припорошенный снегом, но, видно, не замечал холода.

Никогда до этого я не видал человека в таком жалком состоянии. Как ему должно быть тяжело, если он так страдает. Как должно сжиматься у него от такой горькой беды сердце? Подойти бы, успокоить. Но понимал, никакие мои утешения не помогут ему. Единственный человек, кто бы мог облегчить его муки, а то и совсем снять, — это Дуняша. Но как раз ее-то и не было рядом с ним.

Так же тихо, как пришел, так я и ушел, не замеченный Прокопием.

Долго не мог уснуть, потрясенный тем, что нечаянно увидел. В ушах так и стоял стонущий голос Прокопия. Несчастный. И тут же я подумал о страшной силе любви. Мне она принесла радость, а вот Прокопия может убить.

— О, черт! — неожиданно раздался голос Васи. — Сказать бы ему, где она, да ведь до смертоубийства может дойти.

— А где?

— В бане. Я их колом припер, чтоб он в дверь не торнулся.

— Зачем же ты это сделал?

— А черт его знает. Попросил Афонька, ну и припер. Будто там никого нет… Да, впрочем, он уж давно с ней спутавши.

— Так что, он женится на ней?

— Навряд, потрепется и бросит.

— Так зачем же Дуняша так делает?

— А на то она и баба в таких делах, что не думает. Ну, это их дело. Давай все же спать.

И снова я долго не мог уснуть. Да, конечно, Афонька куда красивее, чем Прокопий. Но разве это дает право Дуняше на то, чтобы изменять мужу? Думал я об Афоньке. Он, конечно, мужик волевой. Чего одни его дерзкие глаза стоят. Такие бы только разбойнику… И почему-то боялся за Дуняшу.

22 декабря. За одну ночь Прокопий похудел и оброс. Слонялся по стойбищу как потерянный. То подходил к рабочим, зло шутившим над ним, и, полный недоумения, отходил, то сидел на корточках у печки и жадно, беспрерывно курил. То срывался, бежал к кухне, стучал, просил, чтобы Дуняша открыла дверь, впустила его, и, совершенно потерянный, начинал злобно искать Афоньку. Подбегал к нему. Тот отворачивался от него, будто и не слышал оскорбительных слов Прокопия, но на какой-то раз не сдержался и с презрительной усмешкой сплюнул в его сторону. И тогда Прокопий накинулся на него с кулаками. Афонька легко отбросил его и сурово сказал: если тот еще полезет, измочалит его до крови. Прокопий от бессилия завертелся на месте, заскулил и куда-то убежал. Как потом выяснилось, к Кольке Каргополову и стал что-то встревоженно ему говорить. Колька, коренастый, рябой, с двумя открытыми дырками вместо носа, выслушал его, и они засели писать какую-то бумагу.

Через полчаса Прокопий пришел к К. В. — так мы зовем начальника партии Константина Владимировича. Я сидел у него, ожидая указаний для Субботина.

— Вот, подпиши и поставь печать, — сказал Прокопий, подавая ему лист бумаги.

— Что это? — спросил К. В.

— А ты читай, увидишь.

— «Удостоверение, — стал читать вслух К. В. — Дано сие Прокопию Иванову в том, что он разошедши со своей женой Евдокией Ивановой, потому как она спутавшись с Афонасием Багровым. Выдано сие удостоверение Прокопию Иванову, чтоб не тянули его в суд, ежели Е. Иванова, его бывшая жена, будет убита. В чем и подписуюсь — начальник комплексной изыскательской партии».

— Что за черт? — в недоумении сказал К. В.

— А то, что, значитца, не ответчик я, ежели ее Афонька пристукнет в тайге за деньги, на обратном пути. Оберет и прикончит, он на такое дело вполне способный. А подумать могут на меня. А у меня на такой случай аккурат вот и документ этот самый. Подпиши, Константин Владимирович.

— Глупости, — сказал К. В. и разорвал бумажку.

— Пошто? — вскричал Прокопий.

— А по то, что твоя бумажка как раз и подведет тебя. Кто насоветовал?

— Каргополов.

— Слушай его больше, он тебе еще не то насоветует, дружок Афоньки.

— Чего же мне делать-то тогда?

— Ничего. Поедешь в дальний отряд. Видеть не будешь, легче станет.

— Не, легче не станет. Все одно — тайга… Домой бы, а тут тяжко…

Я и не думал, что вся эта история так сильно меня заденет. Нет, я, конечно, не связывал то, что произошло у Ивановых, с собой и Томкой. И все же какая-то неприятная думка, мелкая и серая, как мышь, скребла сердце. «Почему такое происходит? — думал я. — Ведь они же любили друг друга. Что же случилось? Что помешало им любить один другого дальше?» И невольно рождалась мысль: «А вдруг и у нас будет так же?» Нет-нет, я не разлюблю ее, а если она? И мне уже казалось, оттого, что мы не виделись около трех недель, может произойти то же, что у Прокопия. И тут же осудил себя за такое мерзкое подозрение. И уже злился, что до сих пор торчу в стойбище, и злился на К. В. — он задержал меня. Должны прибыть подводы с продуктами, и часть их надо отправить Субботину.

23 декабря. Наконец-то из-за перевала прибыли подводы, запряженные лошадьми. Лошади — диковина для эвенков. Они оленеводы. Чуть ли не все стойбище собралось поглядеть на них. Даже слепой старик, когда-то задранный медведем, прибрел. Жуя сухими губами