Людмила Викторовна хотела остановить, но тут же поняла, что это единственное решение, и с болью и страхом стала следить за ним, видя, как сумрак вечера уже размывает его очертания.

Подул ветер, и волны сильнее заплескались у ее ног.

…Она ждала всю ночь. Ждала утром. Днем ее перевезли ребята, катавшиеся на лодке с парусом.

Через два дня она узнала, что Алешу нашли у берега. Но как он утонул, почему — никто не знал. По всей вероятности, думали, несчастный случай.

ЭПИТАФИЯ

Ему было около семидесяти, когда умер. Смотрел в телевизор, упал со стула — и все. Такая скорая смерть мало кого удивила, потому что сам ее подзывал к себе, — пил и курил так, что и молодому не справиться бы, но все же была она неожиданной. Пил он часто и помногу. Напившись, буянил, сквернословил, всячески обзывал жену, детей. Доставалось и другим, и мне в том числе, хотя я ни в чем не был перед ним повинен. Случалось, его связывали, однажды отправили в милицию. Но это не остепенило. Надоедал он всем страшно. Но вот теперь, когда его не стало, вдруг наступило недоумение и тихо подкралась жалость.

Тощий, сутулый, остролицый, с кривым и длинным, как сабля, носом, встречаясь со мной, всегда расплывался в улыбке, жал руку (будто это и не он вчера поносил меня) и заводил разговор о чем угодно, но непременно всегда выставляя себя в самом выгодном свете. А то ударялся в воспоминания, похваляясь знакомством с маршалами и генералами, как он сиживал с ними за одним питейным столом. Бред, конечно, — но что занятно: этот бред он повторял слово в слово, а ведь, как известно, ложь если и не забывается, что случается для вральмана редко, то уж по всякому-то варьируется. Тут же всегда одно и то же. Как маршал сам налил ему первую, как налил и вторую, а насчет третьей спросил: «Не многовато будет?», на что он ответил ему: «Ерунда. Порядок!» И тогда маршал налил ему третью стопку. Непонятно было, почему должен был маршал ему наливать и не правильней ли было бы Коршунову, инженер-майору авиации, ухаживать за маршалом? Но вот он рассказывал так. Ему и верили и не верили. Если не верили, он снисходительно пожимал плечами и закуривал, не продолжая рассказа. Курил он много. Так много, что даже от волос несло табачным смрадом.

Последнее время ему было тяжело ходить. Волочил ноги.

— Ты бы бросил курить, — говорил я.

— Надо бы, — соглашался он и тут же закуривал.

От разных крепленых вин, которые он поглощал бутылками, вконец разрушилась печень. Настолько, что ему ничего не стоило в любое время лечь в больницу. Что он и делал, как только приезжал из деревни в город. Тем более делал это охотно, потому что лечение у нас бесплатное и у него скапливалась пенсия за два и за три месяца, которую, по выходе из больницы, пропивал.

Весной и осенью, глядя на улетающие косяки гусей, он вскидывал руки, как бы целясь из ружья, и щелкал языком, изображая выстрел. Когда-то был неплохим охотником: легко скрадывал даже лисицу. А уж зайцев так и не счесть сколько перебил. И утками был обвешан, особенно осенью, на перелете. Но ружье пропил, а новым никак не мог обзавестись.

— Неужели не можешь купить, хотя бы одностволку? — говорил я.

— Да надо будет. Вот этой зимой полежу два месяца в больнице и двухстволку куплю. Там меня все знают. Профессор Михаил Петрович сколько раз говорил: «Не торопись ты выписываться, Коршунов. Лежи до полного излечения». А я все как-то… Ну да теперь надо будет его послушать.

И не понять, правду говорит, врет ли?

И с лодкой то же. Все мечтал своей обзавестись. А то на моей, чаще же на Степановой, так ему было удобнее. Но зато приходилось таскать весла, а жил его сосед с километр от берега.

— Ты оставлял бы у меня, — скажу ему. Я-то жил рядом с озером.

— Да ведь не я хозяин. А вот обзаведусь своей, тогда уж по-своему сделаю. Мне ее купить что — две пенсии, вот тебе и лодка. Ну, весла пятерка, а то и сам сделаю.

Не хвастал, сделал бы, — руки у него рабочие. Но, если лодки нет, зачем и весла?

Грибник был отменный. У других еще и в голове нет, что грибы пошли, а он уже тащит корзину красных и черноголовиков.

— Где же ты их набрал? — спрошу.

— А там, — махнет рукой куда-то в сторону. Ни за что не укажет свои места.

Однажды я заблудился. Плутал, переходя через болотинки, прорываясь сквозь заросли ольхи, вынося на себе всю паутину осеннего леса, и вдруг вышел в сквозное редколесье. Березнячок с осинками, и солнце пятнами на земле и на зелени. И в этом, просто каком-то сказочном осиянии стоял Коршунов и иронически поглядывал на меня. На его руке висела полная корзина грибов.

— Так вот где твои места, — сказал я.

— Не, мои дальше… туда, — ответил он и неопределенно махнул рукой.

Не надо было быть уж очень опытным грибником, чтобы догадаться, что и тут грибное место. И на самом деле, я нашел несколько порезанных красных, — значит, он все же был здесь. Спустя несколько дней я пришел сюда и набрал полную корзину подберезовиков и красных. И надо же, выходя, встретил Коршунова. Но он и вида не показал, что огорчен, только с усмешкой поглядел на меня и пошел дальше. На другой день я узнал, что он принес домой корзину белых.

Удивительно, но он даже от внука скрывал свои грибные места. Что это — жадность или желание поразить других, вот, мол, вы ходите и не приносите, а я таскаю по целой корзине? Бывало, что он набрасывался на внука и ругал его грубо и зло