«Генерал, вы плохо ведете себя[916]по отношению ко мне и пытаетесь деморализовать армию, – сказал ему Наполеон. – Я знаю все, что случилось в Даманхуре… И я расстреляю генерала столь же быстро, как какого-нибудь мальчишку-барабанщика».

«Возможно, генерал, – ответил Дюма. – Но, думаю, есть люди, которых вы не станете расстреливать, не подумав перед этим дважды».

«Нет, если они мешают реализации моих планов!»

«Послушайте, генерал, секунду назад вы рассуждали о дисциплине, а теперь говорите только о себе, – сказал Дюма. – Да, собрание в Даманхуре действительно было… [и] да, я сказал, что ради славы и чести моей страны обойду вокруг света, но если речь идет только о потакании вашим прихотям, ради вас самого, я остановлюсь на первом же шаге…»

«Итак, Дюма, вы представляете мир разделенным надвое: Франция для вас на одной стороне, а я – на другой».

«Я убежден, что интересы Франции должны быть превыше интересов отдельного человека, сколь бы велик он ни был… Я убежден, что благоденствие страны нельзя подчинять счастью одного лица».

«Итак, вы готовы отделиться от меня?»

«Это возможно, но я не согласен с диктаторами – с Суллой не больше, чем с Цезарем».

«И вы просите о?..»

«О возвращении во Францию при первой представившейся возможности».

«Обещаю не чинить препятствий вашему возвращению», – сказал Бонапарт.

«Благодарю вас, генерал. Это единственная услуга, о которой я прошу».

Когда Дюма уходил, Бонапарт пробормотал: «Слеп тот, кто не верит в мою счастливую судьбу».

Совсем по-другому этот разговор передан[917]в воспоминаниях доктора Деженетта, который узнал о нем от Наполеона. Рассказ главнокомандующего интересен исчерпывающим описанием психологических нюансов. Наполеон быстро догадывается о том, насколько уязвимым делает Дюма чистота его идеалов. Как вспоминал доктор Деженетт, Наполеон начал разговор, спросив собеседника, что тот сам думает о генерале Дюма.

«Что в нем лучшие и самые добрые черты[918]характера смешиваются с максимальной свирепостью, на которую только способен солдат в бою», – ответил доктор. На это Наполеон, вспоминая об инциденте, который считал мятежом Дюма против его плана, ответил следующее. Он якобы сказал Дюма, что, если бы тому «довелось сказать мне не идти дальше Каира, я бы застрелил [его] на месте без всяких дополнительных формальностей». Наполеон продолжил: «Дюма вел себя почтительно и очень хорошо воспринял мои слова; но я добавил: „Сделав это, я бы предложил гренадерам армии судить вас и покрыл бы память о вас позором“. Тогда [Дюма] начал всхлипывать и залился потоками слез». Тем не менее Наполеон сказал доктору Деженетту, что вспомнил «о блестящем ратном подвиге, когда [Дюма] в одиночку остановил и разбил на мосту колонну кавалерии, и почувствовал, как его гнев испаряется». Но, по словам Наполеона, он не стал возражать против отъезда Дюма из Египта – «пусть увозит куда ему угодно как свой исступленный республиканизм, так и мгновенные вспышки ярости».

* * *

Тем временем в открытом море у адмирала Нельсона был свой повод для ярости – тайна местонахождения французского флота. Безуспешные попытки обнаружить французов сделали адмирала посмешищем в Англии. Одна лондонская газета так описывала настроение британцев: «Просто замечательно, что флот[919]примерно в 400 судов, занимающий столь большую площадь, способен так долго скрываться от командующих нашим флотом». Нельсон и раньше презирал Наполеона[920]и революционную Францию, как и все добропорядочные британские моряки, но удар по его репутации из-за бесплодных попыток найти французскую армаду до предела усилил желание генерала обнаружить и уничтожить противника. 28 июля во время проверки фальшивых слухов[921]о нападении французов на Крит, британцы наконец получили надежные разведданные от оттоманского правителя Крита: Наполеон находится в Александрии. Флот Нельсона отплыл туда немедленно.

Фрегаты, которые в мае отбились от эскадры Нельсона, с тех пор бороздили Средиземное море на свой страх и риск. Французы заметили их у берегов Александрии всего за восемь дней до Абукирской битвы – зловещее предзнаменование, которое могло бы спасти французский флот, если бы не было проигнорировано. 1 августа 1798 года в 2:30 пополудни, когда французская армия занималась повседневной рутиной, связанной с укреплением власти оккупационных войск в Каире, на кораблях Нельсона раздались радостные крики: британцы наконец увидели флот Наполеона, стоявший на якорях в Абукирском заливе.

Дозорные французов первыми заметили корабли Нельсона – около 2 часов пополудни, – когда те начали обходить крошечный остров Абукир, обозначавший конец мелководья. Адмирал Брюэс решил, что британцы до захода солнца не успеют ввести в залив достаточное количество кораблей для начала успешной атаки. Боевые действия на море в конце восемнадцатого века все еще разворачивались со скоростью ползущего ледника, и кораблям на подготовку к битве требовались долгие часы. Одна из прочих проблем состояла в том, что в последние дни эпохи прямоугольных парусов корабли хорошо шли при боковом или попутном ветре, но почти останавливались при встречном. Это была первая сложность, с которой столкнулись британские корабли на входе в Абукирский залив. Другая состояла в необходимости развернуть корабли в выгодное положение по сравнению с позицией французского флота. Огневая мощь военных кораблей восемнадцатого столетия была сосредоточена на боках каждого судна, где располагались многочисленные палубы с тяжелыми орудиями. Корабли оценивались по количеству пушек и количеству палуб, где те стояли. Крупнейшие суда Нельсоновой эскадры несли по 74 орудия. На французском корабле «Guillaume Tell», который доставил Дюма в Египет, было 80 пушек – среднее число для участников армады. Массивный флагман «Orient» нес 120 пушек. У флота Нельсона было меньше орудий, поэтому, чтобы потопить или захватить французскую армаду, ему требовалось занять наилучшую позицию для стрельбы.

В то время как все новые британские корабли входили в залив, многие французские офицеры и матросы оставались на берегу, где они копали колодцы для снабжения флота пресной водой. Французский адмирал поставил свои суда очень близко к мелководью. Он был убежден, что враг не рискнет маневрировать в неглубокой и узкой полосе между французскими кораблями и берегом – так, чтобы стрелять со стороны суши. Поэтому большинство пушек на бортах французских судов, обращенных к берегу, даже не были установлены в боевое положение. Брюэс также полагал, что Нельсону хватит благоразумия не предпринимать каких-либо действий в условиях предательских сумерек. Чтобы избежать «дружеского огня», морские державы той эпохи обычно откладывали сражение до восхода солнца. Впрочем, Нельсон, как и Наполеон, мало заботился об осторожности[922]и еще меньше – о следовании общепринятой тактике[923]. Он называл своих капитанов Бандой Братьев и призывал их творчески подходить к выполнению приказов.