В Италии и на Мальте Наполеон пренебрегал религией, но в Египте он применил новую стратегию. Здесь Наполеон цинично посчитал, что местные жители должны воспринимать его как посланника Пророка. Поэтому он выпустил мудреное и своеобразное воззвание к египетскому народу, напечатанное на арабском печатном станке, похищенном из Ватикана. В свет вышли четыре тысячи копий прокламации[907]– на арабском, турецком и французском языках. Автор текста заходил настолько далеко, что называл «эту банду рабов»[908]– мамлюков – узурпаторами, и утверждал, что успехи Наполеона идут рука об руку с торжеством пророка Мухаммеда.

Во французском варианте прокламации говорилось: «Объявите народу[909], что французы – истинные друзья мусульман! В доказательство укажите на то, что они побывали в Риме и низвергли престол папы Римского, который всегда подстрекал христиан на войну с мусульманами». Впрочем, в арабских листовках фраза «истинные друзья мусульман» передавалась просто как «истинные мусульмане» – дерзкая провокация, которая не могла не привести в ярость арабских читателей.

Переводчиками прокламации Наполеона и последующих официальных сообщений стали европейские ученые-специалисты по арабскому языку[910]. Им пришлось нелегко, потому что многие революционные политические понятия просто не имели эквивалента в арабской культуре. Положение дел только ухудшилось из-за того, что выполнять перевод интеллектуалам помогали несколько арабоговорящих мальтийцев, вступивших в ряды участников похода. Но мальтийский вариант арабского языка был уникальным островным диалектом, полным анахронизмов. Он имел мало общего с арабским, на котором говорили в Египте. Неожиданные каламбуры и всевозможные ошибки в переводе сделали французские прокламации посмешищем для египтян.

Местные каирские муфтии предложили выпустить фатву[911]о признании Наполеона законным правителем Египта – при условии, что вся французская армия официально примет ислам. Наполеон всерьез рассматривал это предложение, но, когда ему стало понятно, что мусульманские лидеры требуют от французов, помимо прочего, совершить массовое обрезание и полностью отказаться от вина, план по смене вероисповедания оказался в мусорной корзине.

* * *

Тысячи французских офицеров и рядовых, захвативших Каир, вряд ли могли надеяться на славу. Они скучали по всему тому, что ценили в прежней жизни: Европа, Революция, военные кампании в Италии и на Рейне, на Мальте – все это было лучше, нежели сиднем сидеть в охваченном болезнями городе в окружении непостижимых людей, которые почти наверняка ненавидят вас.

«Мы наконец прибыли[912], друг мой, в страну, о которой столько мечтали, – писал Дюма Клеберу. – Но бога ради, как же она далека от того, что мы себе представляли. Этот мерзкий городишко Каир населен ленивым сбродом, который все дни напролет сидит на корточках перед своими жалкими хибарами, курит, пьет кофе или ест арбузы и запивает их водой. На вонючих узких улочках этой прославленной столицы можно с легкостью заблудиться на целый день».

Отрезанная от поставки вин, армия оккупантов делала пиво и гнала самогон из местных фиг[913]и фиников. Многие французы пристрастились к местной вредной привычке – курению гашиша и питью настоек и чаев на гашише. Под постоянным кайфом от гашиша находилось такое количество солдат, что оккупационные власти признали существование этой проблемы. В конце концов французы введут собственные антинаркотические законы и начнут конфисковать и сжигать тюки с гашишем.

Как-то раз главнокомандующий без предупреждения ворвался в штаб-квартиру Дюма. Сам Наполеон, диктуя в конце жизни мемуары на острове Святой Елены, с нескрываемым удовольствием вспоминал, как отчитывал человека, которому был ростом по грудь: «Вы подстрекали офицеров[914]к бунту. Берегитесь, как бы я не исполнил свой долг, потому что в этом случае рост под два метра не спасет вас от расстрела в течение двух часов».

Наполеон никогда не прощал неуважения к своей особе и приходил в ярость от нелицеприятных разговоров о себе. Дюма он считал зачинщиком мятежа. Даже среди офицеров кавалерии вспыльчивость и бахвальство Дюма вошли в легенду, к тому же он был самым внушительным и, вероятно, самым уважаемым[915]. Наполеон мог считать, что, приструнив Дюма, он заставит умолкнуть остальных генералов в Каире. Но тот факт, что он вспоминал этот инцидент спустя десятилетия, уже после падения его империи, также позволяет предположить, что Дюма к тому моменту сидел у него в печенках.

На самом деле Наполеон ошибался, когда сомневался в лояльности Дюма. Генералам вроде Дюма нужна вдохновляющая идея. Подобно Континентальной армии Вашингтона, они сражаются лучше, когда у них есть для этого причина. Слепое повиновение ни к чему, когда кто-то бьется за правое дело.

Однако главнокомандующего не трогала приверженность Дюма республиканским идеалам, стране и товарищам. С точки зрения Наполеона, значение имел лишь один вид преданности – верность ему лично. Наполеон не был Цинциннатом – он был Цезарем.

Хотя Наполеон впоследствии бросит Египет, не потрудившись даже уведомить об этом своих генералов (он оставил их в аду пустыни, а сам вернулся в Европу, чтобы следовать своей судьбе), он ожидал от них соответствия гораздо более высоким стандартам лояльности. Верх брала логика взаимоотношений императора с подчиненными, пусть даже Наполеон официально был всего лишь генералом.

Через несколько дней после стычки с Дюма Наполеон вызвал его к себе и закрыл за ним дверь на засов. Александр Дюма так описывает последовавшую сцену (отец впоследствии пересказал разговор своему наперснику – генералу Дермонкуру):