Я постоянно метался из стороны в сторону, выплясывая по дороге и стараясь не подставляться, хотя узость улицы практически не оставляла пространства для маневра. Я знал, что ни в коем случае нельзя бессознательно впасть в регулярный ритм – туда-сюда, туда-сюда, словно заправленный бензином метроном, – поскольку в этом случае мне грозило стать легкой мишенью. Я петлял хаотично, безумно, резко дергая руль, замедляясь и ускоряясь, задевая бордюры и потеряв колпак с колеса, который, кружась, отлетел прочь, словно хромированная фрисби[114]. Подвеска испытывала жестокие удары, и я не знал, сколько она еще продержится.

Мы продолжали подниматься в гору. За очередным поворотом где-то внизу проглянул Сансет. Мы опять оказались в Эхо-Парке, на южной стороне от бульвара. Дорога достигла вершины. Выстрел грохнул так близко, что у «Севиля» задрожали стекла. Я вильнул, и следующая пуля ушла далеко вбок.

С набором высоты местность заметно менялась – жилые кварталы каркасных домов все чаще сменялись отрезками пыльных пустырей, по которым там и сям были раскиданы убогие хибары. А тут и вовсе ни телефонных столбов, ни автомобилей, ни вообще каких-то признаков человеческого обитания… Ровно то, что надо для убийства среди бела дня.

Подпрыгнув на «горбушке», мы опять начали разгоняться вниз по склону, и я с ужасом увидел, что на полной скорости лечу прямо в тупик, что я всего в каких-то ярдах от того, чтобы врезаться в кучу земли перед въездом на пустынную стройку. Деваться было некуда – дорога на ней обрывалась, наглухо перекрытая штабелями шлакобетонных блоков, стопками гипрока, штабелями досок и холмиками вынутого экскаватором грунта. Натуральная ловушка! Если лобовое столкновение с горой земли меня не убьет, я завязну тут, как петрушка в заливном желе, безнадежно буксуя на месте, превосходная, пассивная мишень…

Человеку на мотоцикле, судя по всему, пришла в голову точно такая же мысль, поскольку он предпринял серию уверенных действий. Снял руку с револьвером с рукоятки, замедлил ход и подвернул влево, готовый оказаться сбоку от меня, когда мои попытки ускользнуть подойдут к концу.

Я сделал единственный оставшийся ход: ударил по тормозам. «Севиль» конвульсивно дернулся и неистово пошел юзом, разворачиваясь боком и так шатаясь на амортизаторах, что грозил опрокинуться. Мне нужно было продолжить занос, так что я крутанул руль в противоположную от него сторону. Машину раскрутило, как вертолетные лопасти.

Потом внезапный удар бросил меня поперек сиденья.

На одном из витков мой неуправляемый передок со всей запасенной при вращении энергией ударил в переднее колесо мотоцикла. Более легкое транспортное средство пружинисто отскочило от автомобиля и по широкой дуге взмыло в воздух над горой земли. Я успел заметить, как человек и машина разделились – мотоцикл на миг завис в воздухе, а дрыгающееся тело его седока взлетело еще выше, как пугало, срезанное со своего шеста, – а потом оба, друг за другом, упали, рухнув где-то за пределами видимости.

«Севиль» перестал кружиться, и мотор заглох. Я кое-как выпрямился на сиденье. Воспаленная рука, которой я ударился о панель пассажирской двери, гудела от боли. На стройке – никаких признаков движения. Я потихоньку вылез, притаился за машиной и выждал там, пока в голове не прояснилось, а дыхание не замедлилось. По-прежнему ничего. Высмотрев в нескольких футах от себя толстый деревянный брус, я взял его наперевес и обошел гору грунта по кругу, пригнувшись пониже к земле. Прокравшись на стройку, увидел, что там уже частично уложен фундамент – бетонный прямоугольник, из которого голыми цветочными стеблями торчала стальная арматура. Сразу обнаружились останки мотоцикла – почти не отличимая от мусора гора смятого металла, из которой торчал треснувший ветровой козырек.

Потребовалось еще несколько минут, в течение которых я заглядывал за всякие кучки и штабели, чтобы обнаружить тело. Оно упало в канаву у перекрестья двух бетонных балок, где земля была испещрена следами тракторных гусениц, и валялось рядом со сломанной стеклопластиковой душевой кабиной, полускрытое листами какого-то изолирующего материала.

Непрозрачный шлем был по-прежнему на месте, но он не предполагал защиты от стальной арматурины, которая торчала из огромной рваной дыры в горле мотоциклиста. Штырь вылез аккурат под кадыком, оставив изрядного размера выходную рану. Из нее сочилась кровь, сворачиваясь в густую жижу в земле. Была видна трахея, все еще розовая, но сдувшаяся, истекающая жидкостью. На конце штыря застыли кровавые сгустки.

Я присел на корточки, отстегнул ремешок шлема и попытался стянуть его. Шея была неестественно согнута там, где ее проткнуло арматуриной, и это оказалось сложной задачей. Налегая на шлем, я чувствовал, как сталь скребет по костям позвоночника, хрящам и сухожилиям. Живот содрогнулся от дурноты. Я напрягся, отвернулся, и меня вывернуло в грязь.

С горьком вкусом во рту и полными слез глазами, тяжело и шумно дыша, я вернулся к своему мрачному занятию. Шлем наконец снялся, и непокрытый череп стукнулся о землю. Я уставился сверху вниз на безжизненное бородатое лицо Джима Холстеда, физрука Ла-Каса-де-лос-Ниньос. Губы приоткрытого рта втянулись внутрь, застыли в вечной ухмылке. Сила удара при его финальном свободном падении захлопнула ему челюсти, прикусив язык, и откушенный кончик покоился на волосатом подбородке, словно мясистая личинка какого-то паразита. Открытые глаза закатились, белки налились кровью. Он плакал малиновыми слезами.

Я отвернулся от него и увидел, как солнце отсвечивает от чего-то блестящего в нескольких футах справа от меня. Я подошел туда, увидел револьвер и осмотрел его – хромированный «тридцать восьмой». Подобрал, засунул за брючный ремень.

Земля у меня под ногами излучала тепло и вонь чего-то горелого. Свернувшийся гудрон. Токсические отходы. Неразлагаемый неорганический мусор. Поливиниловая растительность. На лицо Холстеда села голубая сойка. Прицелилась клювом к глазам.

Я нашел пыльный брезент, усеянный пятнышками засохшего цемента. Птица вспорхнула при моем приближении. Я укрыл тело брезентом, прижал углы большими камнями и так и оставил.

Номер дома, которым снабдила меня секретарша, совпадал с огромными стальными цифрами на фасаде желтовато-белой высотки на Оушен, всего в какой-то миле от того места, где убили Хэндлера и Гутиэрес.

Вестибюль представлял собой мавзолей с мраморными полами и зеркалами на стенах. Из обстановки – только диван с белой тканевой обивкой и пара фикусов в плетеных горшках. Верхнюю половину одной из стен занимали ряды бронзовых почтовых ящиков, расположенных в алфавитном порядке. Не понадобилось много времени, чтобы вычислить местонахождение квартиры Крюгера – на двенадцатом этаже. Короткая бесшумная поездка в лифте, обитом серым фетром, – и я вышел в коридор с ярко-синим плюшевым ковром и текстурными обоями.