Наконец Папа оглянулся на меня.

— И о чем написать?

— Да все равно о чем.

Я думала, такой ответ мог бы помочь. Я не понимала ни проблемы, ни муки и тайны ее. В то время я не понимала так, как понимаю теперь. Не понимала, — Папа хотел, чтобы в его стихах была Жизнь, но не мог призвать ее. Внезапно воздух в комнате стал спертым, дождь застучал громче, и я поняла, что привела Папу на пустое место, привела туда, где Суейны всегда оказываются, в ослепительно-белое сияние собственной неудачи. Но я не хотела останавливаться.

— Так напишешь?

Он полностью повернулся ко мне, и он взял мои руки в свои.

— А ты напишешь стихотворение для меня?

Его взгляд удерживал меня так, как я никогда не забуду, и не из-за синевы, или речной глубины, или сияния, не из-за печали или поражения, нет, просто в те секунды казалось, будто в его глазах была целая история устремлений, которую он передал мне, когда попросил написать ему стихотворение.

— Мое будет плохим.

— Но ты напишешь мне его?

— Напишу, если ты напишешь. Ну что, напишешь? — Я встряхнула обе его руки, желая получить ответ. — Пожалуйста. Обещаешь?

— А ты обещаешь?

— Я обещаю. Теперь скажи «Я обещаю написать что-нибудь для Рут».

— Я обещаю написать что-нибудь для Рут.

Время шло, мы ждали. Ждали, чтобы из Лондона нам ответили. Мама заглядывала в почтовое отделение; миссис Прендергаст показывала глазами «Нет», не раскрывая того секрета, что все в очереди знают, чего ждет Мама, и совершенно уверены, что новости будут хорошими. Потому что Фаха такая. Люди любят домашнюю победу. В отличие от Томми Туохи, который любит проклинать Ман Ю[668], команду, за которую болеет, люди здесь великодушны, как только что-то выходит за пределы округа. Они хотят, чтобы это было успешным. И потому предположили, что Лондон — это Лондон, там изрядные горы стихов, с которыми надо разделаться, и на это может потребоваться некоторое время, но все у нас в округе уверены, что все закончится хорошо. А уверены они были потому, что моим отцом был Вергилий Суейн, и потому, что теперь, когда они все обдумали, он оказался для них почти точно таким, каким и должен выглядеть человек, чья книга стихов отправлена в Лондон.

Хотя никто, за исключением миссис Куинти, не читал его стихов, мой отец стал для всех Нашим Поэтом.

Я обнаружила это только потому, что у Винсента Каннингема сердце мягкое, как вареная капуста, и потому, что в качестве серийного претендента на мою руку и сердце часто приходил к нам домой. Он без приглашения появлялся в кухне, но не так, как младшие МакИнерни — те вваливались, чтобы съесть второй обед в нашем доме после того, как пообедали у себя дома по команде «А теперь все собрались и нацепили на вилку картошку из миски, Начали!» — нет, тихий и вежливый Винсент приходил как друг Энея, сочувствующий нашей потере. Маме, конечно, нравился Винсент. Он всем матерям нравился. Они плыли прямо туда, где умерла его мать, и думали Какой хороший мальчик, он всегда был опрятен, воротник рубашки всегда оставался в круглом вороте джемпера, руки всегда чистые. Как все лучшие люди, он всегда соглашался выпить чаю только после третьего приглашения.

После одного такого посещения он спросил меня:

— Хотела бы ты прогуляться по дороге, Рут?

— Нет.

— Рут, пройди с Винсентом хоть часть пути к его дому.

— Он и сам знает дорогу.

— Воздух пойдет тебе на пользу.

— У меня есть воздух. Посмотри. Хороший. Воздух.

— Все в порядке, миссис Суейн. Она права. Я знаю дорогу.

Хорошие люди просто ужасны. Иногда хочется их пристрелить.

— Ну ладно, да! Я бы хотела прогуляться по дороге.

Прогулка По Дороге — в Фахе это эквивалентно тому, чем в реальном мире является поход в кино, или в торговый комплекс, или в боулинг. Винсент считал дорогу совершенно изумительной.

— Я не могу идти быстрее, — предупредила я, — так что если хочешь, иди вперед, все в порядке.

— Нет, Нет. Все хорошо.

Я пошла медленнее. Но вы не можете отстать от такого человека, как Винсент Каннингем, он замедлил шаг сразу же. Дождь не был таким, на какой он обратил бы хоть какое-то внимание.

— Рут, — вдруг сказал он, — я надеюсь, это скоро случится.

Я превратно истолковала смысл того, что он имел в виду. Я была в Мидлмарче[669] тогда, и мне, возможно, пригрезилось, что Винсент был мистером Кейсобоном, на чье предложение Доротея ответила согласием. Но прежде чем я успела сказать хоть слово, он пояснил:

— Стихи твоего папы. Надеюсь, он скоро получит о них известие.

Я не ударила Винсента. Поймите меня правильно.

Я не схватила его за ухо, не притянула к себе и не спросила:

— Откуда ты знаешь?

Возможно, он все понял по моему выражению. Я не в ответе за свое лицо.

— Я просто хотел сказать, что надеюсь, это случится скоро, — сказал он.

Но это не случилось скоро. Люди, видящие душу ближнего своего, снизили темп работы. Мы с Мамой затаили дыхание, и хотя с обеих сторон нашей семьи я получила преимущества в задерживании дыхания под водой, почти все время я помнила, что мы тонем немного чаще. Однажды пришла миссис Хэнли. Она была маленьким терьером с коричневыми карими глазами и обладала откровенной прямотой жителей Корка. Миссис Хэнли похоронила мужа, но это ничего не отняло у нее. Она продолжила жить с этим, сказала она. Миссис Хэнли была полной противоположностью Эйлин Уотерс — та до сих пор в этой жизни успешно избегала делать недвусмысленные заявления, — и любила бить не в бровь, а в глаз. Теперь она заправляла системой финансовой помощи безработным, и поскольку знала, что Лондон все еще не ответил, и поскольку, как и все остальные, задавалась вопросом, на какие средства мы живем, то наводящими вопросами она дала понять моему отцу, что он должен присоединиться к этой системе. Она была направлена на улучшение положения в округе, и потому с формальной точки зрения все, что он мог предложить, было бы приемлемым.

Он предложил Йейтса.

Это не было шуткой.

Полагаю, он не смог удержаться. Полагаю, великие мечты отправили свои галеоны[670] под всеми парусами в его мозг, а мозг у него был такой, где странное — это просто нормальное во время бури. Но, возможно, самым замечательным было то, что миссис Хэнли согласилась.