Мы хотим, чтобы у мира был сюжет.

Огонь в дымовой трубе — это не сюжет.

То, что мой брат случайно утонул, это горестное событие, но разговоры о нем не прольют на него свет и не придадут ему смысл.

Случилось то, что случилось. События последовательны только в том смысле, что они следуют одно за другим. И когда они так следуют — я твердо знаю это, — мы становимся повествованием. Я знаю, что наша семья ждет своего повествователя. Но в чем же смысл?

В течение десяти дней Мама, Бабушка и я оставались у МакИнерни, а мой отец работал, восстанавливая дом. Фаха хороша в кризисе. Ему помогали все, но главным образом Джимми Мак и Мейджор, которые отложили свои обычные дела, вынесли наружу то, что было внутри нашего дома, сложили все в сенной амбар и к вечеру накрыли серым полотном.

Через неделю я вернулась к учебе и на некоторое время добавила к своей ауре великолепие разрушительного пожара. Я не спекулировала на этом. На занятиях такой нимб несуразен. Но все равно у меня были тошнота, головокружение и плавающие крючки в глазах, и я боялась запаха гари.

И однажды, когда день был влажным, равнодушным и ничего не обещавшим, как и любой другой, когда не было даже намека на то, что настал «Тот самый день», я вошла в дом Маков и спросила Маму, как идут дела с нашим домом.

— Хорошо идут, — ответила она, — скоро мы будем дома, Рути.

Не поверив, я решила увидеть все своими глазами.

В доме моего отца не было. Парадные и задние двери открыты. Мне хочется рассказать, что играла музыка. Мне хочется рассказать, что работал кассетный магнитофон и звучал Моцарт. Я люблю слушать, как он взрывается, великий, радостный и торжествующий. Я люблю, когда весь дом заполнен музыкой… Но никакой музыки нет, я еще не готова так далеко углубиться в повествование. Дом пуст, полы и все влажные поверхности покрыты газетами «Клэр Чемпион», и потому казалось, что здесь все место отведено для слов. Я вышла через заднюю дверь и вокруг гумна направилась к стенке на лугу у реки.

Мой отец совершенно неподвижно стоял возле того места, где утонул Эней. Гек сидел рядом.

— Папа!

Пришлось окликнуть его еще раз. Лишь тогда он повернулся, и на его лице появилась мягкая улыбка со складочками по сторонам рта, но глаза были самыми печальными, какие я когда-либо видела.

— Эй, папа. Здравствуй.

Возможно, у всех нас есть мгновенное предвидение, которое, хоть и редко случается, запечатывает наши сердца как раз настолько, чтобы они могли вынести то, что вот-вот произойдет. Я повернулась к реке и увидела страницы, которые я сначала приняла за белые барашки волн, ведь стекла моих очков были покрыты мелкими каплями мороси. Страницы были уже далеко, казались маленькими, и стремительный поток уносил их на запад. Я не сразу поняла, что те страницы были стихами, но заранее знала, каков будет ответ, когда спросила Папу, почему он так поступил.

— Они ни на что не годны, Рут.

Я промолчала. Лучшая Рут кинулась бы за ними, та Рут, которая не боится реки. Я же молча стояла и смотрела, как стихи исчезают. Кроме моих собственных мучений, я ощущала и Папины, ведь я знала, чего ему стоило бросить стихи в реку. И еще знала, что Авраам и Преподобный были тут, рядом с нами. Папа думал, что провалил экзамен на Невозможный Стандарт и все, что делал, завершалось неудачей. Он потерял сына в реке, а позже едва не потерял всех нас в огне, потому что даже не заметил распространения пожара, — настолько был занят сочинением стихотворения, которое теперь счел ни на что не годным.

Мне кажется, я уже знала, что из Лондона придет письмо, что Мама вскроет конверт в углу Почтового Отделения Фахи, что я буду смотреть, как она читает, что услышу быстрый вдох вздох, возьму у нее из рук письмо и прочитаю: «Дорогая миссис Суейн, мы благодарим Вас за ваше письмо. К сожалению, вынуждены сообщить Вам, что у нас нет сведений о том, что мы когда-либо получали „Историю Дождя“».

Мы вернулись в наш дом. Мой отец был тихим, каким бывает человек, когда в душе у него пепел.

По-своему колоритный Отец Типп принес комплект Йейтса, оставленный кузеном из Типперери, не знавшим вкусов нашего священника. Там были книги в твердом переплете — «Мифология», «Автобиографии», «Эссе и Исследования» и «Избранные Стихотворения» (Книги 3330, 3331, 3332 и 3333, Макмиллан, Лондон). Как я позже обнаружила, они были крайне необходимы моему отцу, и каждая из них, казалось, подсказывала Папе что-то особенное, потому что, хотя они попутешествовали едва ли не по всему миру, на их внутренних форзацах зеленели печати «Библиотека Солсбери, Уилтшир».

— Для них нужен более тонкий ум, чем мой, — сказал священник.

Стоило моему отцу взять книги в руки, как его подбородок задрожал, и чтобы помешать слезам потечь потоком, пришлось поднять лицо к потолку. Никакие слова не могли бы выразить величие момента.

— Спасибо, Отец, — только и смог сказать Папа.

Если бы у него могли вырасти крылья, то сейчас для них было бы самое время. Теперь он целыми днями сидел в комнате Энея под самым небом, читал Йейтса и возносился.

На третий день я пришла домой после занятий, вошла в кухню и крикнула «Привет, я дома!». Папа не ответил. Я поднялась по Капитанскому Трапу сквозь запахи дождя и пожара.

— Папа, я…

И больше я ничего не сказала, потому что прямо передо мной, за столом, под окном в крыше, в бледном свете дождя мой отец был мертв.

Переведем тебя вниз.

Так сказали медсестры. Завтра, Рут, мы переведем тебя вниз.

Миссис Мерримен перевели вниз, и к нам наверх она не вернулась. У меня есть мистер МакКи, так что я В Хороших Руках. Мне не нужны ни подробности, ни медицинские термины. Мне не нужны ни венозный доступ, ни Интерфероновая терапия, ни ацетаминофен, ни мышьяка триоксид, ни полностью транс-ретиноевая кислота. Я не хочу видеть их на моих страницах. Я хочу, чтобы они, как первая книга Шекспира, изданная в формате ин-фолио, послужили Великому Разнообразию Читателей от Самого Способного до Такого, Который Может Читать Только По Слогам. (Вы саме знаити, кокой вы четатиль.) Я не хочу, чтобы мою книгу задушила наука. Я хочу, чтобы моя книга дышала, потому что книги — живые существа, у них есть корешки-позвоночники, и запахи, и продолжительность жизни, и по мере того, как идет их жизнь, у них появляются шрамы, морщины и пятна.

Миссис Куинти приехала в Дублин. Когда я уезжала, то попросила ее не делать этого и объяснила, что в этом нет никакой необходимости, и если она верит, что болезнь встречается на каждом шагу, то в последнюю очередь надо посетить больницу. Но эту женщину, хоть она и мала ростом, удержать нельзя. Она вошла в палату, как маленькая толстая птица, в застегнутом пальто, с синей сумочкой в руках и туже обычного уложенными волосами. Мама обняла ее, и миссис Куинти запротестовала: «Не надо, я насквозь промокла», посмотрела на меня, прижала руку к середине груди, туда, где кость, и похлопала так, будто закрывала крышкой то, что было открыто.