— А есть там стихотворение длиннее других?

— Есть. — Миссис Куинти средним пальцем подтолкнула очки, и глаза за их стеклами стали еще больше. — Есть одно. Про… — Ей не надо было договаривать «Энея». — Называется «История Дождя».

Пять минут спустя полная «История Дождя» была уложена на белую папиросную бумагу, которая прибыла в коробке с кардиганом из Магазина Моники Мак и пахла лилиями — или духами Моники Мак, обладавшими ароматом лилии. Мама завернула стихи в папиросную бумагу, и сквозь нее просвечивало название. Я придерживала бумагу, а Мама подсунула узкую зеленую ленту, подняла концы, связала бант и прижала его, чтобы он не выглядел слишком красивым.

— Ну, вот.

Глядя на меня, Мама улыбалась печальной улыбкой нашего соучастия, и в глазах ее было «Ну, Бог даст». Возможно, потому, что это была поэзия, или, возможно, по той же причине, по какой мы думаем о возвышенном во время Великого поста, но теперь, когда напечатанные стихи лежали перед нами, у нас появилось ощущение, ну, не знаю, благоговейного трепета. Мы завернули их еще раз в оберточную коричневую бумагу и обвязали пакет шпагатом.

— У тебя хороший почерк, Рути. — Мама дала мне листок с адресом издателя, который миссис Куинти нашла для нее. — Вот, напиши.

Я написала чрезвычайно осторожно, так, как написал бы мой отец. Потом мы с Мамой оделись и отправились на почту. Я несла стихи под пальто, пряча их от дождя.

В почтовом отделении Майны Прендергаст была Морин Боуэ, чей диапазон мнений и глубину высказываний не стесняла неграмотность, как могла бы сказать Эдит Уортон. Но Морин мне нравилась. В ее доме было две комнаты и три кладбища мух, свисавших с потолка, она бросила школу в четырнадцать, но достигла уровня Йоды[661] в понимании мира, и особенно хорошо она знала свои права и то, как должна работать система социального обеспечения. Слушать Морин было забавно, но мы были полны надеждой и не порадовались задержке.

— Мэри. И Рут, — поприветствовала нас Морин, повернув к нам свою гигантскую личность, но придерживая локтем место у прилавка.

— Морин.

Она уже была готова прокомментировать то, что мы скажем, и, не дождавшись, спросила:

— Он когда-нибудь прекратится? — О дожде больше нечего было сказать. — У меня протечка. В задней кухне. Том Кеог построил ее. Плоская крыша, почти столь же полезная, как обои. — Она помолчала, представляя, как течет крыша, и добавила: — Думаю, есть субсидия для тех, у кого плоская крыша.

Мы с Мамой поддержали разговор — но только про себя: «Да? Как же хорошо для вас!»

Морин повернулась вокруг локтя.

— Ведь субсидия существует, да, Майна?

Миссис Прендергаст предпочитала не молоть языком, а обслуживать клиентов, и потому объявила, что последняя почта скоро будет отправлена.

Как только дверь за Морин закрылась и мы остались одни в сдержанной и тихой величественности почтового отделения Фахи, Мама сообщила Майне Прендергаст, что мы хотим отправить пакет в Лондон.

Миссис Прендергаст не спросила, что в нем, и, действуя профессионально, взяла пакет и взвесила его. Поскольку в нем была поэзия, он почти ничего не весил. Это было именно то, о чем я думала — легкость, отсутствие тяжести, — и весы реального мира едва зафиксировали вес. Мы с Мамой смотрели, как миссис Прендергаст снимает пакет с весов, мельком смотрит на него и кладет опять на прилавок.

Теперь Миссис Прендергаст открывает папку с марками и проводит пальцами вниз по листам, прежде чем выбрать Ту Самую. Вытаскивает ее на свободу, слегка дотрагивается ею до розовой вогнутой подушечки, похожей на пуховку для пудры Тети Дафни, и торжественно наклеивает на пакет.

— В Лондон, — говорит Миссис Прендергаст.

Вот и все. Она не добавила вопросительный знак. Она не спрашивала, а просто утверждала, и сразу стало ясно, что это не касается Почтового Отделения. Но поскольку слово «Лондон» было произнесено и поскольку в таком месте, как Фаха, во влажной послеполуденной тишине один лишь факт отправки чего-то в Лондон был бесспорно весьма торжественным, и в этой торжественности — что, впрочем, вполне естественно, — сама Фаха хотела бы принять участие, потому что каждому поселку приятно знать, что и у него есть нечто важное, и это важное можно отправить в Лондон, и поскольку слово «Лондон» без вопросительного знака вроде как повисло приглашением продолжить разговор и в то же время было грамматически неполным, Мама пояснила:

— Это поэзия.

Она не собиралась говорить это и пожалела о своих словах в тот же момент, когда слово «поэзия» вылетело и полетело стрекозой вокруг почтового отделения. Я посмотрела на дверь, желая убедиться, что она закрыта.

— Понятно.

— Вообще-то, миссис Прендергаст, могу ли я попросить вас об одолжении?

— Да?

— Когда письмо придет. Из Лондона.

— Да?

— Можно вас попросить, чтобы Пэта придержал его здесь для нас?

Мы Суейны. Мы уже занесены в журнал посещаемости нашего округа. В этом журнале с рельефным пейслийским узором[662] мы числимся как Странные чудики. Миссис Прендергаст поджала губы, ставшие похожими на щель в почтовом ящике, но мне кажется, что Эней и Наше Горе прошли через нее.

— Мне хочется, чтобы это стало сюрпризом, — сказала Мама.

Я была на заднем плане и показала миссис Прендергаст Несчастную Рут, Обреченное Дитя, мои щеки были притворно впалыми, а глаза безумно увеличенными.

— Понятно.

Дверь открылась, и вернулась Морин Боуэ.

— Субсидия существует, — сказала она почти так, как вы сказали бы «Бог существует».

Сохраняя образцовое спокойствие, миссис Прендергаст сдвинула наш пакет вдоль прилавка под табличку «Исходящая почта» и кивнула моей Маме, но не двинув головой, а лишь показав глазами.

Стихи были отправлены.

Мы с Мамой вышли под дождь. Мир казался таким, каким мы его оставили, — на Черч-Стрит трактор Мартина Шиэна остановился, загородив дорогу задними колесами, и Мартин как ни в чем не бывало сидел в кабине, разговаривая через окно с одним из Лихисов, Старым Томом, стоящим со своим велосипедом на перекрестке, ожидая, что подъедет еще кто-нибудь и можно будет ему сообщить, что движение прекращено; магазин «Centra» по-прежнему был открыт; Нуэла Кейси, прищурившись, вглядывалась куда-то в пустоту; Джон Пол Юстас делал свой обход от двери к двери, — но мы-то с Мамой знали, что мир уже не такой, как прежде. Мы шли домой, и воздух казался разреженным, как бывает, когда сердце переместилось вверх, в горло, и хочется верить, что Эмили, возможно, да, была права, и Надежда — Существо с Перьями, вылетающее из вас прямо сейчас. Перья появляются из вашего рта, ваши глаза круглые, как буквы «О», и вы смотрите, как Надежда поднимается над живыми изгородями и свисающими фуксиями, над верхушками деревьев, над линиями электропередачи и над дождем, пересекает поле Райанов, и Мейджора, и наше, и вот она уже направляется прямо в Лондон.