И тогда Вергилий бросил попытки.

Поэт, потерявший способность творить, — что может быть печальнее? Вы буквально видите, как прыгун упал в яму для приземления, грязь и песок перемазали его майку и шорты. Но таков уж его характер, что он все еще смотрит вверх, все еще видит планку там, на фоне синевы, но не в его силах набрать высоту.

Теперь Мама решила, что для исправления ситуации нужно использовать потребность Папы в том, чтобы мир ответил ему, чтобы ныне живущий мирской эквивалент Авраама или Преподобного прочитал стихи и сказал «Неплохо, совсем неплохо», — так в переводе на Суейнский язык должны звучать слова какого-нибудь лондонского редактора «Черт меня побери, да это же чудесно!». Я рассказывала Маме о миссис Куинти и подаренных ею антологиях, и вот она подумала, что миссис Куинти была единственной в округе, кому можно доверить открыть тетради моего отца.

По средам моего отца днем отправляли в Килраш за покупками, а в Техе занятия были до обеда, чтобы дать возможность учителям, как воинам в «Илиаде», перевязать свои раны перед завтрашним сражением. Поэтому миссис Куинти приходила к нам домой. Она приносила свою пишущую машинку. В то время пишущая машинка уже была антиквариатом. (У нас в Техе даже было шесть компьютеров в компьютерной комнате; однако парни не могут устоять при виде щели или дырки, а потому во все дисководы были засунуты резинки от карандашей, скрепки для бумаг, жвачки, козявки из носа и всякое другое, о чем лучше не упоминать. Судорожно мигали индикаторы, и бывало, что все занятие мы только и делали, что перезагружали компьютеры. Были еще и стареющие девы, никогда не Выходившие В Интернет, вот и миссис Куинти решила, что компьютеры были чудесами, предназначенными для Следующего Поколения.)

Миссис Куинти вошла через черный ход и принесла пишущую машинку в футляре.

— Вергилий ничего не должен знать, — сказала Мама.

А миссис Куинти уже Испытала Разочарование в том, что касалось ее мужа Томми, оставшегося в Суонси, и не была новичком в хранении секретов.

— Никто не должен знать, кроме нас, — сказала Мама, когда возвратилась вниз после того, как показала миссис Куинти, где начать, и тук-тук-тук-динь уже раздавалось возбужденно и яростно, если слова «возбужденно и яростно» описывают поведение стихов, когда у них наконец наступает экстаз освобождения.

Этого я не знаю. Но уверена, что это была любовь, любовь с болью в ней, и я уже поняла, что это было нечто настоящее. Я понимала, что так Мама пыталась спасти Папу, и еще понимала, что в стуке клавиш, — хрустящем, холодном и ровном (спасибо, Венцеслас[660]), — Вергилий Суейн, поэт, начинал реально существовать. В свое время течение реки принесет его в антологию.

За исключением осложнений, как говорит Барри Лиллис, план был прост. Миссис Куинти должна была приходить по средам. Вергилия будут отправлять за покупками в Килраш, в торговый центр «Брюз», где есть все что угодно, и затем он сможет пойти в библиотеку. Миссис Куинти должна была разобрать многолетние горы тетрадей Эшлинг и печатать только те стихи, какие казались ей завершенными. И возвращать их точно туда, откуда брала. Перед уходом она должна была отдавать Маме стихи каждой среды, причем не должна была делать копии. Миссис Куинти должна была получать плату каждую неделю по почасовой ставке из тех денег, какие Мама хранила внутри Фарфоровой Собаки по имени Лестер, — когда хвост был потерян при падении, внутри оказалась пустота.

Миссис Куинти заявила, что денег не возьмет.

— Это же поэзия, — объяснила она.

Ее губы сжались и стали крошечными, а запыленные очки не могли скрыть, какими огромными стали глаза.

— Если вы не будете брать плату, то не сможете печатать стихи.

Только теперь миссис Куинти согласилась брать деньги. (Она хранила каждый пенни в коричневом конверте в верхнем ящике своего стола красного дерева, никогда их не тратила и позже отдала их мне, а я отдала их Отцу Типпу в ирландской христианско-языческой манере, частично ради молитв и частично ради суеверия.)

Мама брала стихи каждой среды и вкладывала их во второй экземпляр телефонной книги, — его Пэт Почтальон засунул в нашу живую изгородь, когда телефонная компания пыталась подтвердить расширение своей клиентской базы. Мама и сама не читала эти стихи, и мне не давала. Думаю, это было на тот случай, если бы она передумала или с нею случилось бы то же самое, что и с папой, она прочитала бы их и обнаружила, что они не были ужасными, но, что еще хуже, средненькими. Итак, Мама брала стихи и, не перегибая, клала их по отдельности в телефонную книгу между Бринсами и Доунсами, Хехирсами и О’Шиасами, а книгу прятала под своей одеждой в нижнем ящике. Каждую неделю расположенное в алфавитном порядке население Графства Клэр знакомилось с новыми и новыми стихами, а во всей этой затее все больше проявлялась вечная неправдоподобность предания.

Стихи накапливались.

Ложась вечером спать, Мама знала, что они прямо там, в спальне. Она могла ощущать их. Я тоже, а если бы очень постаралась, крепко зажмурилась и прислушалась, то могла бы за шумом дождя услышать их.

Я знаю, это странно. Хотите верьте, хотите нет. (См.: Религии.)

Не вызывало никакого сомнения, что книга скоро увидит свет, и тонкий серый томик с именем Вергилий Суейн прибудет почтой. Не то чтобы его встретили бы удивлением. Я, конечно, не имела представления, и все еще не имею, и, думаю, никогда не буду иметь представления о том, как работают бизнес и деньги и как они могли бы сработать в отношении чего-то столь невозможного, как поэзия. Но, как нам казалось, мы вполне могли ожидать, что как только книга будет издана, дела у нас пойдут лучше, а кое-что будет излечено.

В шестую среду миссис Куинти спустилась по лестнице и объявила:

— Сегодня напечатала последнее.

Она остановилась и напряженно охватила себя руками. Поэзия не давала разыграться ее простуде в течение почти шести недель.

— Получится большая книга, — заметила Мама.

— Да. — Миссис Куинти сморщила нос, чтобы сдвинуть очки вверх. — Как вы ее назовете?

Мама еще не заглядывала так далеко.

— Может быть, «Стихотворения»?

Миссис Куинти отступила на шаг, прижала руки друг к другу, позволила этому предложению растаять в свете дня и спросила:

— Возможно, что-то… получше?

Они стояли в кухне по обе стороны от затруднения. Я сидела за столом с антологией Исследований, той, которой пользовались до того, как Департамент испугался, что эта книга станет непопулярной у четырнадцатилетних, поскольку слишком высоко поднимает планку, той, в которой было «L’Allegro» Мильтона, «Hence, loathed Melancholy, Of Cerberus and blackest Midnight born». Я подняла взгляд.