На Брахтле черное зимнее пальто с поясом, на шее шерстяной шарф, руки в карманах, а на голове ничего. И хотя сегодня, как всегда, волосы падают ему на глаза, совсем не похоже, что он только что дрался или лазил по деревьям — сегодня не было такого впечатления. На Минеке светло-серое пальто, темно-синий шарф и берет. Руки у него в карманах, как у Брахтла, голова опущена, он выглядит как овечка, которая идет пастись, сегодня он еще тише, чем всегда. У меня на пальто светло-серый каракулевый воротник, шарфа нет и на голове ничего нет, как у Брахтла. Наверное, нужно было надеть шарф и шапку, раз такой пасмурный день, наверное, заставили бы, если б дома кто-нибудь заметил, что я ухожу. Но никто дома не заметил, как я ухожу. Руженка после обеда ушла и не могла заметить, мать просто меня не замечала, хотя и смотрела на меня долго и печально, а… он? Ах, что об этом говорить… Видел он меня, хотя и не смотрел на меня, видел и не обращал внимания... Я гляжу на это серое, тусклое, наполненное влагой небо, на глаза загадочного старца, который смотрит оттуда, и ему хочется плакать, но он пересиливает себя и терпит, и думаю, думаю… О чем, собственно? Нужно ли все время о чем-нибудь думать, нужно ли это? Сейчас три часа дня, и мы возле больших удивительных ворот, куда сегодня съезжается, как говорят, весь город…

— Нужно быть внимательными, — говорит Брахтл,— чтобы мы не потерялись. Нужно держаться вместе. Посмотрите, сколько народу!..

И правда. Перед воротами яблоку негде упасть, но нам сначала нужно к киоскам. Мы идем к киоскам, держимся рядом, чтобы не потеряться, направо цветочные горшки, хризантемы белые, желтые, фиолетовые, аромат распространяется по черной влажной земле, розы красные и белые, пахнущие воском, они из бумаги, горы зеленой хвои, венков, веночков с лентами, на них насыпано что-то, напоминающее иней, целый удивительный сад, налево светящиеся киоски, горшочки с воском, лампадки с маслом, свечки, которые выставляются на витрине в москательной лавке у перекрестка, белые, желтые, синие, розовые и красные, как цветные столбики в пещерах, господи, здесь все как на каком-нибудь ангельском рынке.

— Пойдем сюда, — говорит Брахтл и медленно, с трудом ведет нас к киоску, где, как ему кажется, меньше народу.

За прилавком стоит бабка в платке и большой шали с бахромой, у нее старческие чистые немые глаза, она торгует. Я лезу за деньгами, но Брахтл… Ну, конечной знаю и кивком отвечаю ему на улыбку, оставляю его в покое. Покупку свечек мы поручили Минеку. Утром в школе Минек сказал, что нам нужно купить свечки, но он хотел бы сделать это сам. Бог его знает, почему oн хотел купить их сам, но мы должны ему позволить, может, у него какая примета… Он протиснулся к прилавку, к бабке, протягивает руку с кроной и ждет, когда бабка обратит на него внимание. Бабка смотрит на него старческими чистыми немыми глазами, дает ему коробку свечек и коробок спичек, но, когда она ему их протягивает, ей приходится перегнуться через прилавок, и я вижу, как бахрома трепещет на шали, а когда Минек дает ей крону, то она едва ее может удержать. Потом Минек оборачивается к нам, чтобы мы видели покупку, Брахтл кивает, улыбается, и мы идем.

Мы идем вместе с гигантской толпой людей, вместе с людьми мы медленно подходим к воротам, у людей в руках охапки хризантем, веночки, ветви хвои и розы из воска, цветочные горшки, лампадки и свечи или на худой конец коробка свечей и коробок спичек, от бабки. И хотя мы со всех сторон окружены людьми, все же мне кажется, что я чувствую бабкин старческий чистый немой взгляд на своей спине и что она спрашивает, кому мы несем эти свечки, и я должен признаться, что совсем не знаю. Не знаю, может, каким-нибудь родственникам, говорю я бабке, имея в виду родственников Минека, может, у него здесь какие-нибудь тетки. У нас тут нет никого. Наверное, никого, поправляюсь я, по крайней мере я об этом не знаю, мне никогда никто не говорил, что у нас тут кто-нибудь есть. Здесь у каждого кто-нибудь есть, отвечает бабка и достает коробку свечек и коробок спичек, которые у нее покупает какой-то мальчик, а я киваю и вижу, что мы входим в ворота.

— Куда пойдем, — спрашиваю я, когда мы оказываемся на главной аллее, от которой расходится много дорожек и громадная толпа людей идет по ним во все стороны, — куда пойдем? — повторяю я, но Брахтл… Ну, конечно, я опять вспомнил, это точно так же, как у киоска. Он кивает на мой вопрос и молчит. Куда мы пойдем — должен сказать Минек. Мы должны положиться на него. Уже утром в школе он признался, что хотел бы пойти в старую часть… Кто его знает почему, может, там действительно кто-нибудь у него есть или он хочет посмотреть там на белок?

— Туда, — показывает он за деревья, — в ту самую старую часть.

И мы улыбаемся, киваем и идем. В старую часть кладбища.

Сначала нам нужно идти по главной аллее, которая основная на кладбище, хребет этого места. Окружают ее черные влажные деревья с ветвями и маленькими веточками, сквозь которые, как через черную сетку, видны наверху серые, влажные, тусклые глаза старца, который оттуда смотрит, и ему хочется плакать, но он все еще пересиливает себя и терпит, а между деревьями стоят огромные надгробья из гордого черного мрамора с золотыми буквами. Они блестящие, влажные, как большие красивые лимузины, которые бесшумно несутся в серебряном дожде по улицам, они полны белых, желтых, фиолетовых цветов, венков, свечек, они сплошь покрыты цветами и огнями, так что мрамора порой и совсем не увидишь, а перед ними стоят люди, иногда сидят на скамейках, несмотря на то, что сыро и сидеть неприятно. Но что и кому может быть приятно на кладбище? Я все еще чувствую на своей спине старческий чистый немой взгляд бабки, она только что продала одному мальчику коробку свечек и коробок спичек, и этот мальчик отошел от ее киоска, к нему подошли какие-то два других, и потом все трое идут через ворота на кладбище. Но куда именно они направляются, я пока не знаю. Может, прямо, может, направо. Не знаю, кто здесь у них похоронен, и, собственно, не знаю