он стоял в своем безошибочно узнаваемом многоцветном одеянии, его голова покоилась на длинной шее, которая вытягивалась, как щупальце. Он стоял на краю лунного диска, смотрел на землю дикими глазами и смеялся про себя, может быть, изобретая какое-то новое злостное озорство. Я видел его на этом самом месте уже дважды, в последний раз семьдесят четыре года назад. Я, как и в прошлые разы, облетел его стороной и продолжил движение к земле. А потом с алхимической точностью, с какой любой чи находит своего хозяина, где бы во вселенной он ни находился, я прибыл туда, где лежал мой хозяин, и соединился с ним. По часам на стене я сразу же увидел, что отсутствовал почти три часа по меркам времени Белого Человека. Его оживили, Эгбуну. Его лицо исполосовали швы, а изо рта на месте сломанного зуба торчал большой окровавленный кусок ваты. В помещении больше никого не было, но у его кровати стояла какая-то штуковина с экраном, как у компьютера, словно чтобы ему не было скучно, а к его руке был присоединен маленький мешочек с кровью, который висел на стержне. Мой хозяин лежал с закрытыми глазами и видел нечеткий образ Ндали – она стояла и смотрела на него, словно привязанная к его мыслям неразрывной струной.

Третья

Третье заклинание

Гаганаогву, да не напрягутся твои уши —

Стоя здесь, я слышу пение, радость, нежные мелодии флейты. Я много раз бывал в месте твоего обитания. Я знаю, что духи-хранители и их хозяева приходят к тебе сюда для окончательного одобрения тобой их нового рождения, для их реинкарнации в свежее тело, а потом живут на земле, как заново рожденные…

Отцы говорят, что человек, промочив ноги, не становится босиком на горящие угли…

Сердце человеческое слишком мало́, а потому человек не танцует близ ямы с ядовитыми змеями…

Бескрылая птица сказала, что я должен плюнуть в дырявый калебас, но я на это отвечаю, что мою слюну не следует тратить впустую…

Голова, сунувшаяся в осиное гнездо, получает осиное жало.

Одноглазая змея стыда нашла прибежище близ моих дверей. «Позволь?» – спрашивает она. «Нет, – говорю я. – Я не хочу видеть твои ужасы в моем приюте…»

Разрушение говорит мне: «Могу я поселиться под твоей крышей и поставить там мой шатер?» Я отвечаю: «Нет, уходи и скажи тем, кто тебя послал, что меня нет дома. Скажи им, что не видело меня…»

Эгбе беру, уго эбеквару, онье си ибе йа эбела нку кваайа[100].

Пусть слова, которые я продолжаю произносить, поспешат к концу моего свидетельства…

Пусть не высохнут слова на моем языке, влажном, как мангровый лес…

Пусть твои уши, Чукву, не устанут слушать меня…

Пусть это заклинание станет плодотворным завершением моего сегодняшнего свидетельства, после чего я покину залы Беигве и вернусь к ожидающему телу моего хозяина…

Исеех!

18. Возвращение

Аканагбаджиигве, вселенная не топчется в прошлом, словно стая ворон у головешек погасших костров. Напротив, она мчится вперед всегда по петляющей тропе будущего, останавливаясь лишь на мгновение в настоящем, чтобы, как усталый путник, дать отдохнуть ногам. А потом, передохнув, она двигается дальше и не оглядывается. Ее глаза – глаза времени, они постоянно устремлены вперед. Вселенная движется, что бы ни случалось с ее обитателями. Она продолжает свой путь, пересекает пешеходные мосты, скользит по прудам, огибает кратеры и движется, движется. Пожар уничтожил целый народ? Не имеет значения. Если это случилось утром, это не имеет значения, потому что солнце встанет, как оно делало это всегда, сколько существует мир, и в этом же самом городе солнце зайдет и на город опустится ночь. Землетрясение опустошило страну? Это не имеет значения, оно ничуть не повлияет на смену сезонов. И жизнь вселенной отражается на жизнях тех, кто в ней обитает. Убили главу семьи? Дети должны лечь спать и проснуться наутро. Все продолжают жить, всех уносит вперед, как опавшие листья в реке времени.

Но хотя вселенная продолжает свой путь, неся с собой все жизни, есть место, где человек может пребывать в покое, словно вселенная остановилась. Этого места люди боятся, потому что они в этом месте ничего не делают. Они даже не шевелятся там. Они заперты, как пойманные животные в тесной клетке. У того, кто находится там, есть отведенное ему пространство, границы которого словно начерчены невидимыми чернилами, ему как бы говорят: «От этой стены до этой стены, от этой линии до этой – вот чем ограничен твой мир». Но я должен сказать, Агуджиегбе, что человек, чьи движения ограничены, на самом деле не может считаться по-настоящему живым. Ход времени смеется над ним. И вот это-то и происходит в заключении.

Потому что в таком месте не может образоваться почти никакой памяти. Человек просыпается утром, ест, испражняется в небольшое отверстие, которое накрывает крышкой, промыв его водой, а воду набирает в маленькое ведерко из крана в его комнате. Потом он спит. Он может проснуться ночью, а может утром. Только тень света просовывает свою слабую голову в камеру, словно это голова змееныша. Если стоит день, то свет проникает внутрь одним лучом через окно в стене под старым потолком. Окно забрано мощной железной решеткой.

Человек сидит здесь весь день едва живой, эмаль жизни отшелушивается от него и собирается хлопьями у его ног. Мир прячется от такого человека. Мир прячет свои глубочайшие и самые поверхностные тайны и даже не тайны. Заключенный не знает ничего о том, что происходит, ничего не видит, ничего не слышит. Мост, который он пересек на пути сюда, словно мост, сооруженный отступающей армией, был уничтожен после него, а с ним и все связи с привычным, знакомым миром. И теперь человек ограничен этим пространством на столько времени, сколько он должен здесь пробыть. Это не имеет значения. Имеет значение то, что жизнь остановилась. Он проводит дни, разглядывая стены или решетки, за которыми где-то там другие камеры, пока его глаза не устают смотреть. Время от времени он видит, как что-то двигается в поле его зрения, но потом теряется. Никакое новое воспоминание не создается из этого, потому что такие события, хотя они и происходят, подобны ослабевшим животным, которые колотятся в замурованную дверь его беззвучной человеческой природы, а потом исчезают. Или как безмозглые насекомые, прилетающие на свет и корчащиеся в ритуальном танце, который заканчивается только их смертью. Я видел это много раз, Эгбуну.

Как только моего