высоким. Лорин унаследовал его рост и широкие плечи, он возвышался над Томасом и Габи, когда семья сопровождала кортеж. Но у него не было лишнего веса. Как у нас с тобой, у него светлые волосы и голубые глаза.

Как говорили Томас с Идой, совершенно очевидно, что он мой сын.

Я шла за процессией по кладбищу к могиле и нашла местечко позади толпы, откуда наблюдала, как Иду опустили в землю. Привстав на цыпочки, я разглядывала напряженное и опечаленное лицо сына. В какой-то момент он посмотрел в мою сторону, словно почувствовал взгляд, и я потупила глаза, рассматривая приглашение. Под фотографией Иды стояли даты рождения и смерти. Фотография была та самая, которую я видела у них в квартире, со свадебного портрета с Томасом.

После прощания у могилы вся семья вернулась к тропе рядом с часовней. Они выстроились рядком, а гости по очереди выражали соболезнования. Я прошла между мраморными ангелами, словно крылатые часовые, стоявшими над умершими, потом вернулась к дереву рядом с могилой Иды.

Копачи уже набрасывали сверху землю. Семья пожимала руки и целовала друзей. В какой-то момент Томас с мертвенно-бледным лицом и красными глазами обернулся и увидел меня. Я как-то по-дурацки помахала рукой, и он кивнул и отвернулся к соседу. Подождав, пока копачи закончат работу и уйдут, я возложила на свежий холмик букет белых лилий. Семья Томаса и их знакомые уже ушли.

С тех пор прошло два года, ma chère. Тебе исполнилось шестнадцать, как ни говори, еще ребенок. Сейчас ты, по крайней мере, считаешься взрослой по закону, и я чувствую – пора тебе все узнать. Почему именно сегодня? Минуточку… достанешь увлажнитель? Да, тот самый. Я говорила, что расскажу тебе, только когда наметится примирение. Слушай, ma chère, ты когда-нибудь видела, чтобы я так нервничала?

Помнишь, сегодня после полудня зазвонил телефон и ты ответила?

При одной мысли об этом у меня замирает сердце. Ты пожала плечами и со скучающим видом передала мне трубку. До этого день был нормальный, как любой другой. Ты ушла, прежде чем я успела ответить, наверное, когда я произнесла:

– Алло?

А на том конце – только долгое молчание.

– Алло? – повторила я.

Я собралась было повесить трубку, когда раздался четкий голос:

– Роза Митчел?

– Да, – рассеянно ответила я.

– Я прочитал ваше письмо.

Человек говорил по-немецки с саксонским акцентом.

– Мое письмо?

У меня бешено заколотилось сердце. Он говорил мне «вы», как обращаются к незнакомым людям.

Но я с самого начала догадалась, кто звонит.

– Лорин?

– Да.

Он замешкался, и я слышала его дыхание. Потом продолжил:

– Я прочитал его после маминых похорон. Отец сказал, что вы проделали весь этот путь из Нью-Йорка, но не стали показываться нам на глаза. Верно?

Я прикусила губу, стараясь не заплакать.

– Да, прилетала. Я обязана Иде… – и, помолчав, поправилась: – Твоей матери… всем.

Наступила долгая тишина.

– С тех пор, как я о вас узнал, она всегда повторяла, что у меня две матери и мне так повезло.

– Тебе, наверное, ее не хватает.

– Очень.

И опять повисла тишина. Наверное, он слышал, как у меня колотится сердце и по трубке пульсирует кровь.

– Теперь ее нет, я хочу с вами увидеться.

– Да? Ну, конечно, я сегодня возьму билет на самолет.

– Не надо, – засмеялся он, – я в Нью-Йорке.

Меня накрыло волной паники.

– Здесь? И давно?

– С месяц.

– С месяц? – повторила я.

Я остолбенела от изумления. Меня преследовала только одна мысль: он здесь, здесь.

– Вы прямо звезда. Во всех газетах и журналах.

– Такова работа. Нужно держать марку. Очень помогает продажам.

Ох, мне стало дурно, как только я это сказала, вспомнилось, что тогда, в Берлине, рассказал о его взглядах Томас.

– После смерти мамы, прочитав ваше письмо, я стал искать работу. До объединения Германии я работал в Министерстве иностранных дел, и они сделали из двух учреждений одно.

– Так ты приехал работать?

– Нет, через работу я сюда попал, – многозначительно подчеркнул он.

Ma chère, ты не представляешь, насколько нелепым и тяжелым оказался разговор. Каждое слово давалось с трудом. Я вдруг подумала о Томасе.

«Придерживайся фактов», – сказала я себе.

– Сколько ты здесь пробудешь?

– От трех до пяти лет.

– А что за работа?

– Постоянный представитель при ООН.

– Ты посол?

– Почти, – ответил он, и я узнала терпеливую интонацию Томаса.

– Ты читал мое письмо? – подтвердила я. – Я написала его давным-давно, но ничего не изменилось. Разве что сестре твоей уже восемнадцать.

– Нет, теперь я все понимаю. В молодости я сначала злился, потом гордыня одолела, но не хотелось обидеть маму.

– Понимаю, – ответила я, стараясь не заплакать.

– Но теперь я хочу с тобой познакомиться. – Он понизил голос после оброненного сердечного «ты» и добавил: – Мама.

Теперь ты видишь, ma chère, встреча необычная. Я не могу надеть деловой костюм или вечернее платье. Мы с твоим братом встречаемся впервые за сорок три года. Хочется выглядеть и хорошо, и естественно: пусть увидит меня без маски. Взгляни на нас: для своего возраста я еще неплохо сохранилась, а ты красавица, такой я была, когда родила Лорина. Я тогда была моложе тебя, ma chère, представляешь? У тебя мои голубые глаза и светлые волосы – понятно, что мои сейчас крашеные, – и чистая светлая кожа, которую мы унаследовали от моей матери. Ты так молода. И я была ненамного старше в последний раз, когда он меня видел, хотя этого и не помнит.

Когда ты была крохой и сосала грудь, я часто плакала, вспоминая Лорина. Он иногда прекращал есть и смотрел мне в глаза, гладя ручонкой мое лицо, словно отодвигал штору, отделявшую меня от остального мира. Сегодня я снова ощущаю себя открытой и оголенной как никогда. Мне не хочется ничего утаивать. На этот раз пойду без камуфляжа, без брони – без макияжа, без лжи. Надену что-нибудь простенькое – синий костюм и кремовую блузку.

Мы будем вдвоем – я и он.

От автора

Мысль об этом романе зародилась много лет назад, вернее, была почти продиктована, когда зимой 1995/96-го по дороге на работу в Кембридже мне послышался невероятный игривый голос Розы. И вот в общий котел пошли обрывки и воспоминания истории семьи и дух Розы.

Результат после того довольно непристойного начала появился не скоро. Семейные истории добавлялись или переписывались в повествовании, как и возникший голос Розы, показывая, насколько радостным бывает творческий процесс.

Мои дочери приходят в отчаяние от моей одежды