Рецензии выходили невероятные. «ПЕРВЫЕ РЕЦЕНЗИИ ОТЛИЧНЫЕ. ПЕРСПЕКТИВЫ БЛЕСТЯЩИЕ», – телеграфировал Макс Эрнесту 28 сентября. Перси Хатчисон, пишущий для «Нью-Йорк таймс бук ревью», назвал книгу «трогательной и прекрасной». Т. С. Мэтьюс, в обзоре для «Нью репаблик», писал: «Эрнест Хемингуэй очень быстро выдвинулся в первые ряды американских писателей. Многочисленные поклонники с огромным нетерпением и надеждой ждали его второй роман. Они не останутся разочарованными. «Прощай, оружие!» достоен надежд и обещаний автора». «Таймс» писала: «Своим непрерывным, неумолимым движением, пульсирующей озабоченностью плотью, кровью и нервами, а не причудливыми хитросплетениями разума, Эрнест Хемингуэй исполняет пророчества, сделанные относительно него самыми восторженными поклонниками». Мэри Росс из «Атлантик» обратила внимание на «более широкую и глубокую гамму чувств» в романе по сравнению с тем, «на что Хемингуэй осмеливался прежде». Обозреватель лондонской «Таймс» отмечал: «Мистер Эрнест Хемингуэй увидел войну как прекрасную возможность для своего мощного таланта. «Прощай, оружие!», даже в нашу эпоху военных романов, выделяется как нечто совершенно оригинальное». И Фанни Бутчер, пишущая для «Чикаго трибьюн», которую мать Эрнеста, несомненно, прочитает, назвала книгу «самым интересным романом года… Каждый, кто хоть как-то следил за американской литературой, не сможет не заметить расцвета самого необычного гения нашего времени».

Вероятно, Эдмунд Уилсон окажется самым прозорливым, обратившись к Хемингуэю как «боевому духу бурдона» и сославшись на его «барометрическую точность». Роман «Прощай, оружие!» был издан в странное время – перед Великим биржевым крахом, в последний год третьего десятилетия и спустя одиннадцать лет после окончания войны. Критики не знали, как оценить эту своевременность (или ее отсутствие). Малкольм Коули, например, хотел взглянуть на книгу через призму демобилизации, «медленно приближающейся к своему концу»; он выразительно рассматривал роман как «прощание» Хемингуэя «с эпохой, мироощущением и возможно даже с мировым порядком». Действительно, попрощавшись с такими словами, как слава и честь, роман несомненно закрыл определенное отношение к войне; смысл современной войны сводился столько же к бюрократической неразберихе, ошибкам коммуникации или утомительному ожиданию, сколько и к героическим сражениям. И в то же время «Прощай, оружие!», как и другие стихотворения, романы и мемуары 1920-х годов, во многом является произведением о разочаровавшейся молодежи, по своему настроению (и названию) напоминающим «Прощаюсь со всем этим» Роберта Грейвса. В каком-то смысле Хемингуэй написал роман, так сказать, в самый последний момент перед тем, как рухнула экономика и настроения всей страны изменились. Эти перемены требовали, чтобы искусство отражало культурные сдвиги и писатель проявлял социальную сознательность.

Еще одна особенность, затронутая Коули в обзоре, – это ощущение, что роман был прощанием с «порядком», чувства в романе «более окрашены мыслью», для чего требовался «более тонкий и изощренный подход». Язык, которым Хемингуэй написал предыдущую книгу, был настолько самобытным, что критики, чувствительные к изменениям и нововведениям, пытались отыскать его и в последнем романе. В целом они не обнаружили усовершенствования лаконичного языка ранних произведений; зато они рассматривали стиль как выражающий природу, до крайности эмоциональную и чувствительную («более широкая и глубокая гамма чувств, нежели та, на что Хемингуэй осмеливался прежде»), о чем до выхода в свет этого романа никто не говорил. Бернар Де Вото считал, что Хемингуэй в «Прощай, оружие!» «впервые оправдывает свое отчаяние и сообщает ему достоинство трагического чувства». (Чувства – это, по сути, одна из граней романа, из-за чего он кажется несколько устаревшим: хемингуэевская проза описывает много традиционных эмоций и, можно сказать, вновь вводит понятие чести и славы за счет чрезвычайно романтического персонажа Фредерика и романтики любовной линии в целом.) В романе нет той силы, которую мы ощущаем в рассказах Хемингуэя – в них чувства обнажаются, затемняются и прячутся, для того чтобы вновь открыться читателю, когда он обнаружит их. В «Прощай, оружие!» что-то происходит только в диалогах. Герой и героиня неизбежно имеют определенный картонный характер; роман не дотягивает до великолепных и сложных героев, созданных, скажем, Ф. Скоттом Фицджеральдом в «Гэтсби» или даже в «Ночь нежна». Можно сказать, Хемингуэй обменял сложность характеров на головокружительный сюжет с узнаваемыми чувствами, выраженными в более традиционной эстетике, чем в его собственных блестящих рассказах.

Захватывающий сюжет всегда имеет успех у публики. Эрнест, наверное, рад был узнать, что к концу октября «Скрибнерс» распродало 36 000 экземпляров «Прощай, оружие!», как следовало из письма Макса Скотту. (У редактора была досадная привычка информировать Скотта об объемах продаж книг Эрнеста.) К Рождеству было продано почти 70 000 экземпляров. Роман возглавил список самых продаваемых бестселлеров и стал ближайшим конкурентом другого военного романа, «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Однако Эрнест беспокоился о том, какие последствия будет иметь биржевой крах и как он отразится на продажах книги – и беспокоился справедливо. Макс Перкинс писал: «Возникла опасность неожиданной и явственной депрессии в торговле, вызванной крахом на Уолл-стрит», но при этом считал, что «Прощай, оружие!», такую достойную книгу, удар обойдет стороной.

Этой осенью Эрнест попал в две неприятные ситуации, причем в обеих фигурировал Фицджеральд. Первая случилась из-за недоразумения с Гертрудой Стайн, а вторая была скандалом, последовавшим за появлением Боба Макалмона с рукописью, которую он намеревался издать.

После расставания с Хэдли Эрнест держался на расстоянии от Стайн. Стайн и Токлас оставались крестными родителями Бамби, но прежней близости между бывшими друзьями не было. Стайн узнала о том, что Эрнест вернулся в Париж. Однажды она столкнулась с ним на улице и привела его в квартиру на улицу Флерюс ради долгого разговора. Во время этого разговора Стайн обвинила Эрнеста в том, что он на девяносто процентов буржуа. Тот уточнил, не сможет ли она обойтись восьмьюдесятью процентами, но Стайн отвечала, что нет. (Об этом рассказывается в «Автобиографии Элис Б. Токлас» (1933), замечательном, но не заслуживающим доверия документе.) Когда Стайн снова повстречалась с Эрнестом в октябре 1929 года, то попросила его прийти к ней следующим вечером и привести с собой Скотта. Эрнест позвал Скотта и сказал: «Она утверждает, что ты самый талантливый из всех нас и т. д.». Стайн действительно была поклонницей творчества Фицджеральда и считала, что роман «По эту сторону рая» «создал по сути новое поколение для публики». Она заметила, что сказанное «в равной степени верно» и в отношении «Великого Гэтсби», и предсказала, что произведения Скотта будут читать, «когда о многих его знаменитых современниках позабудут».

В среду Эрнест появился у Стайн вместе со Скоттом. Они привели с собой Полин и Зельду, Джона и Маргарет Бишоп и двоих новых друзей – начинающего критика Аллена Тейта и Кэролайн Гордон, его жену-романистку. В какой-то момент Гертруда и Эрнест заговорили о «Прощай, оружие!». Она лестно отзывалась о романе, однако Эрнест, зная ее превосходное чутье критика, хотел услышать о том, что ей не нравится. «Она находит неудачными те части, – писал он на следующий день Скотту, – которые я наблюдал в жизни, а не те, что я сочинил». Возможно, Стайн хотела сказать, что реалистичность или натуралистичность его прозы – шаг назад, потому что это так было непохоже на ее собственное творчество. Эрнест был немного разочарован – об этом он уже знал, сказал он. В этот момент подошел Скотт и присоединился к их разговору. Затем Гертруда сказала что-то, сравнивая «пламя» Хемингуэя и Фицджеральда, отчего оба писателя впали в гнев. Неясно, какое «пламя», с ее точки зрения, горело ярче и действительно ли яркое пламя предпочтительнее меньшего пламени, которое время от времени вспыхивает большим огнем. Совершенно очевидно, что Стайн была вынуждена сказать что-то тактичное обоим писателям, которые хотели поговорить о своем таланте. Однако Скотт решил, что Гертруда с пренебрежением отозвалась о его «пламени», и продолжал размышлять об этом разговоре, когда Хемингуэи и Фицджеральды ушли домой. Оба были очень пьяны. На следующее утро Скотт написал Эрнесту короткую записку с извинениями за все оскорбительные слова, которые мог сказать по пути домой.