до этой самой точки, где мы сейчас с вами сидим, было три. Мы четвертые, дальше уже только две. А еще дальше, насколько мне известно, мы будем первыми. Никто, кроме нас, туда не устремлялся. И вот мы идем иначе. Где на несколько километров, где только на километр, порою даже на сотни метров в стороне. Все наши предшественники пытались пройти по высотам. Мы обходим высоты. А те — эти предыдущие — рубили тоннели только самые необходимые. Завтра. Завтра я покажу вам один такой тоннель.

— Я буду благодарен, вам, Володя, — сказал Коршак и подумал, что редакция вряд ли этим заинтересуется.

— Когда все будет готово, — продолжал Воскобойников, — и это все перестанет считаться стройкой, а заживет самостоятельной жизнью, возникнут свои расчеты, своя особая экономика, свои взаимосвязи. Откроются иные законы. Нам еще трудно предвидеть все последствия этого предприятия. Мы влезем в недра, поставим заводы, города с жильем, канализацией, водопроводом, появятся коммуникации, аэродромы… Что давала эта земля всему человечеству, всей планете? Ведь что-то же давала! Вон ведь какой кусище! Практически сейчас мы можем освоить все, просверлить на огромную глубину скважины. Мы уже почти можем все. И только одного я не знаю, ни от кого не слышал, не читал ничего убедительного: зачем? Что обойдется дороже — освоение или последствия?..

— Вы знаете, — Воскобойников снова назвал Коршака по имени и отчеству. — Наши расходы, сколько бы мы ни затратили на это проникновение в будущее, в скором будущем, в самом ближайшем, вот даже по окончании строительства, не станут значить ничего. Там, в будущем, может, лишь головами покачают. Но с будущим этим мы уже соприкасаемся — последствиями. Вы видели озеро?

— Видел, — сказал Коршак. — Странное какое-то. Мертвое, что ли.

— Черт его знает, но мне кажется, оно боится, потому оно и такое сейчас. Его ведь не будет. Оно погибнет, это озеро. Здесь много воды. Страшно много. Но вообще она никогда на земле не может быть лишней. И если где-то на иной планете определят воду — значит, там есть жизнь… Знаете, что я здесь нашел? Вы должны об этом узнать.

Воскобойников снова порывисто поднялся, он расслабился, но был четок, и руки его были тверды. Пружинисто подошел к столу.

— Вот что я нашел здесь, на старой трассе.

Это была тетрадка в черном клеенчатом переплете. Теперь таких не делают. Да и раньше вряд ли, ее нужно было сделать самому. Она была меньше стандартного формата и значительно толще. Исписанная простым карандашом, который не линяет от сырости. Местами буквы постирались, и кто-то вторично, наверное уже сейчас, обвел погибающие буквы. Микроскопический почерк, каким нередко пишут инженеры, привыкшие подписывать чертежи и проекты, — буковка к буковке, ровненькие, точно в типографии откатанные. И цифры — такие же четкие и округлые. Выводы и какие-то формулы очерчены рамочкой под линейку.

— Нет, вы посмотрите вот здесь, — сказал Воскобойников взволнованно. Он открыл распухшую от времени и сырости тетрадь. Целая серия странных рисунков-схем на весь разворот: что-то похожее на средневековые карты — хребты в профиль, отдельные деревья, озера — тоже не условно, а с желанием передать их форму. И снова цифры, цифры… — Человек считал водный баланс, давал тектонический разрез. Послушайте, что он пишет. — Воскобойников осторожно взял тетрадь из рук Коршака: — «В точке х-2 (обозначено на схеме) снова вышли на пересечение с насыпью старой постройки, она ориентирована на 65 градусов. Ровная, как стрела. С Никитиным и двумя рабочими прошли десять километров. Шли более суток — все заросло. Брали пробы, били шурфы. Скальные породы. Такая подушка не сядет столетия. Бывшее присутствие человека, наверное, видно хорошо с высоты. Поразительная разумность и рациональность на заре века. И с теми средствами! Дальше — нет ничего. Дальше они не пошли. Здесь конец. Мы здесь с ними и попрощались. Всю ночь казалось, что их тени маячат возле нашего костра».

— Вы тоже видели это? — тихо спросил Коршак.

— Да, видел.

По мере приближения трассы к этим местам, открывалось все больше и больше подробностей о прошлом. Видимо и в прошлом — еще задолго до того, как поставили тут поселок и начали пробивать тоннель — намеревались идти отсюда в глубь страны, опираясь на освоенные и обжитые места, как на базы. Сюда к ним от больших приречных городов по рекам, по таежным тропам еще могли пробиваться крохотные караваны с одеждой, инструментами, взрывчаткой и продовольствием, с новостями полугодичной давности. Воскобойников не сразу пришел к такому выводу, как не сразу начал испытывать и такое ощущение, что до него здесь уже были — что-то такое реяло в воздухе, что-то такое было в молчании низкорослого леса, в самом пространстве. Но потом эти его ощущения получили материальное обоснование — после встречи с геологами, которые вышли к ним на стройку. Они отсыпались и отмывались понемногу: экспедиция их была трудной. Заросшие по самые глаза бородами и усами, патлатые, в потрепанной, но все еще крепкой одежде — они казались Воскобойникову каким-то одним племенем, каким-то народом, незнакомым ему прежде, и все на одно лицо.

Он почти не отличал их друг от друга, и их имена жили в его сознании как-то отдельно от них самих. Но вот они закончили обработку своих материалов, к этому времени соорудили, наконец, баню — тесную, крохотную, но с предбанничком, холодным, как старый подвал, общим залом, где без труда могли разместиться на лиственничных скамьях три-четыре человека, и парной, на такое же количество моющихся. Воду туда подавали в бочках — ледяную, словно специально осветленную, настолько она была чиста — из реки по соседству со строительством — грели ее дровами в котлах, а холодная стояла в этих бочках на улице у входа — и время от времени появлялась в черном дымящемся паром проеме двери голая, белая — здесь негде и некогда было загорать — блестящая от мыла мужская фигура. Вот в этой баньке прогревали свои простуженные суставы геологи. Потом начальник экспедиции целую ночь провел у Воскобойникова (они пили настоящий цейлонский чай — из запасов геолога) и оставил Воскобойникову самодельную карту с нанесенными на ней местами стоянок. У начальника экспедиции было странное лицо — оно не загорело там, где до бани у него росли рыжие усы и борода, но залысины, высокий с вдавленными висками лоб и острый хрящеватый нос загорели до черноты, маленькие зеленые глазки в коротких, словно опаленных ресницах и крошечный розовый рот. И тревогой, тревогой, тревогой веяло от всего его облика, и он не мигая рассматривал своими почти нечеловеческими глазками Воскобойникова. Он говорил медленно, пригубливая кружку с чаем, о том, что и он ощутил присутствие людей в этих местах: совершенно случайно