Питер покраснел то ли от гнева, то ли от смущения, то ли оттого, что его разоблачили.

– Может быть, все это оказалось для вас уже чересчур, Питер. Вы чувствовали себя потерянным, пребывали в отчаянии, не в силах найти свой путь. Может быть, сочетание верований Нормана и суровость природы сломили вас. – Гамаш посмотрел на громадное, открытое, пустое пространство. – В таких обстоятельствах легко потерять связь с реальностью.

– И совершить убийство? Нет, Арман, я не единственный потерял связь с реальностью. Да, я понимаю, как все это выглядит и что заставляет вас думать, будто это сделал я. Или Люк. Но не забываете ли вы что-то или кого-то?

– Нет, не забываю, – сказал Гамаш.

Он помнил, что, кроме Люка Вашона, отсутствует кое-кто еще.

– Профессор Норман удивился, когда сюда прилетел Мэсси? – спросил Бовуар.

– Я думаю, профессора Нормана мало что могло удивить, – ответил Питер. – И вообще он, похоже, обрадовался, увидев Мэсси.

– И вчера вечером вы оставили их здесь вдвоем, один на один, – уточнил Бовуар.

Питер кивнул. Гамаш и Бовуар вернулись в дом и подошли к кровати.

Два молодых профессора познакомились много лет назад. Познакомились и рассорились. А потом встретились уже стариками. В земле, которую Бог отдал Каину. Они сидели здесь. Один на стуле. Другой на кровати.

И утром один оказался мертвым. А другой пропал.

Гамаш посмотрел на умиротворенное, едва ли не радостное лицо. И на длинный, глубокий разрез от артерии до вены.

Тот, кто это сделал, не оставил Норману ни малейшего шанса.

Он убивал Нормана, Ноу Мана, наверняка.

И убил.

Арман Гамаш не знал, кто полоснул ножом по шее Нормана.

Профессор Мэсси? Люк Вашон? Или Питер Морроу.

Один из них.

В одном Гамаш был уверен. До этого он ошибался. Жестоко ошибался.

И только этим утром на корабле, в неярком свете нового дня, он начал прозревать истину.

Приблизительно в то время, когда Питер Морроу смотрел на кровать с мертвым телом, Гамаш смотрел на губы на картине Питера.

И в очередной раз перевернул полотно.

Изменил точку зрения.

Точно так же он должен был поступить и с этим делом. Перевернуть его. Они исходили из стольких допущений. Делали столько выводов, подгоняя их к фактам.

Но воспринимали все в перевернутом виде.

Если профессор Мэсси написал превосходную картину, висевшую на стене в задней части студии, то как мог Норман из своей дали загрязнить холст асбестом?

Как? Как?

Ответ был прост: никак.

Единственный возможный ответ состоял в том, что профессор Мэсси не писал этой картины.

Ее написал Норман.

И не Норман загрязнил ее асбестом. А Мэсси.

Гамаш понял, что смотрел на дело вверх ногами.

Не Ноу Ман пытался убить профессора Мэсси.

Наоборот, Мэсси пытался убить Ноу Мана.

И преуспел в этом.

Горло профессору Норману перерезали, вероятно, сегодня утром, но на самом деле убийство совершилось много лет назад. Загрязнением чистых холстов асбестовой пылью. А потом холсты отправлялись опозоренному и изгнанному профессору Норману. В качестве услуги.

Норман с нетерпением открывал контейнеры с красками, кистями и холстами, словно ребенок в Рождество. Вдыхал асбест, попадающий в воздух. Потом, счастливый, благодарный, он разворачивал холсты, и в воздух попадало еще больше волокон-убийц. И словно этого было мало, Норман натягивал холсты на рамы. А затем писал на них.

И все это время пребывал в убеждении, что добрый профессор Мэсси – его друг.

Если поверить мнению Рейн-Мари и Мирны, то Себастьян Норман был одаренным, может быть, даже талантливым художником. Но каждый мазок кисти приближал его к смерти. Сам акт творения убивал его.

Как того и добивался Мэсси.

Гамаш чувствовал себя идиотом. Как же он не догадался раньше, гораздо раньше! У кого был доступ к асбесту? Не у Нормана. Когда асбест извлекали из стен колледжа, Норман находился далеко, в Бэ-Сен-Поле.

Зато профессор Мэсси имел доступ к асбесту.

– Но зачем Мэсси понадобилось убивать Нормана? – спросил Бовуар. – Разве не логичнее наоборот? Мэсси уволил Нормана. Зачем он в течение многих лет посылал Норману загрязненные холсты?

Вместо ответа Гамаш повернулся к Питеру, который стоял в дверях, не глядя на окровавленную кровать.

– Мы нашли ваши картины. Те, что вы подарили ребенку Марианны.

– Вот как. – Питер выглядел так, словно Гамаш сдернул с него штаны. – Клара их видела?

– Это имеет значение?

Питер подумал и отрицательно покачал головой:

– Имело бы год назад. Даже несколько месяцев назад. Но сейчас? – Он сделал ревизию своим чувствам и почти улыбнулся. – Все в порядке. – Он посмотрел на Гамаша и Бовуара с удивлением. – Все в порядке. Они дрянь, но они станут лучше. Что Клара говорила о них?

Вот что имело для него значение. Не их мнение, а мнение Клары.

– Хотите знать?

Питер кивнул.

– Она говорила, что они похожи на собачий завтрак.

Гамаш изучающе посмотрел на Питера. Прежний Питер обиделся бы, разозлился. Почувствовал бы себя глубоко оскорбленным, если бы его творение не встретили бурными аплодисментами.

Но сегодняшний Питер только покачал головой и улыбнулся:

– Она права.

– Знаете, ведь это комплимент, – сказал Гамаш. – Она утверждает, что ее первые попытки мало чем отличались от ваших. Комок в горле.

– Боже мой, как мне ее не хватает.

Та малость энергии, которую собрал Питер, иссякла, и он сдулся, как воздушный шарик.

Его нижняя губа задрожала, глаза увлажнились. Соленая вода. Море эмоций, удерживаемых внутри. Он отчаянно хотел сказать все то, что копилось в нем десятилетиями. Но из его груди вырвался лишь судорожный вздох.

– Я хочу сесть у нас в саду и слушать, как она провела год, и рассказывать ей о моем годе, – проговорил он наконец. – Я хочу услышать все о ее работе. О том, как она пишет и что чувствует. Боже мой, что я наделал?

Клара схватила свернутые в трубку картины Питера.

– Я больше не могу ждать.

– Сидеть! – скомандовала Мирна. – Сядь.

– Может быть, позвонить им? – Клара вытащила телефон.

– Дай-ка мне, – сказала Мирна, протягивая руку. – Дай сюда.