По мостику над путями троица вышла к истертым каменным ступеням променада, уводившего к озеру.

Разумеется, через каждые два шага встречались таблички, запрещавшие вход евреям, но с Отто было относительно безопасно. Все трое молодые, ладные, красивые, полные жизни и энергии. Лишь при очень богатом воображении вездесущие шпики, даже в непогоду шнырявшие в парках и увеселительных заведениях, приняли бы это симпатичное трио за нелепых уродов, что красовались на страницах «Дер Штюрмера» и «Фёлькишер Беобахтер».

Карикатуры изображали крючконосого пучеглазого толстяка в цилиндре: он алчно ухмылялся, сидя на мешках с долларами. Либо мертвеца с серпом и молотом во лбу: одна рука вцепилась в волосы беспомощной девушки, в другой окровавленный нож, за спиной горит оскверненная церковь.

— Больше смахивает на Штрайхера и Геббельса, — съязвила Дагмар, минуя один такой плакат.

— Откуда что берется? — сказал Пауль. — Что за бред? В жизни не видел ничего похожего. Даже в клоунаде. Неужели кто-то верит, что такие типы существуют? Все бы ничего, но у самой-то банды Адольфа рожа просит кирпича.

Следующий плакат представлял гитлерюгенд и ЛНД: юноша и девушка, оба идеал нацистской красоты, вдохновенно смотрят вдаль. Самое смешное, что Пауль и Дагмар, будь они блондинами, вполне могли бы позировать художнику. Молодые, красивые и стройные, они годились на роль образчика немецкой молодежи, и проезжай мимо Гитлер в открытом «мерседесе», он бы непременно одобрительно кивнул и одарил их крепким рукопожатием. Вероятно, Геббельс рукопожатием не ограничился бы. Он уже снискал славу полового разбойника, падкого на изящных девиц с внешностью кинозвезды, и определенно положил бы глаз на Дагмар.

Мужики всегда на нее пялились. Буквально сворачивали шеи, глядя вслед элегантной длинноногой красавице, что шествовала под руку с симпатичным воспитанником «Напола». Ни один из тех, кто ухмылялся, подталкивал приятеля и присвистывал, любуясь ее аппетитной попкой, не мог помыслить, что эта очаровательная берлинская штучка и есть тот самый избалованный и жестокий персонаж истерических передовиц — изгой и наследница еврейского капиталиста Исаака Фишера.

В тринадцать лет эту девочку изгнали из жизни. Девушка, за которой ухаживал чистокровный ариец Отто, была уже совсем другим человеком.

Но в тот дождливый день на Ванзее никто не присвистывал и не глазел ей вслед, когда троица, миновав увеселительные заведения, шагала к пляжу.

— Где расположимся? — спросила Дагмар.

Братья ухмыльнулись друг другу.

Ну да, так она и позволит им сделать выбор! Еще со времен Субботнего клуба Дагмар Фишер всегда сама решала, где будет привал.

— Места полно, — сказал Отто.

На пляже, вытянувшемся на километр с лишним, не было ни души.

— Пожалуй, можно еще чуток пройти до Глиникского моста, — добавил Отто.

Невзирая на пасмурное настроение, Дагмар игриво ткнула его в бок:

— С тобой все ясно! Нет, туда мы не пойдем.

Все трое рассмеялись. Отто намекал на пресловутый нудистский пляж, который при нацистах, помешанных на здоровой красоте, стал еще популярнее.

— В такую холодрыгу я не буду разгуливать голышом, — заявил Пауль. — Елдак съежится.

— Было бы чему съеживаться! — Отто кинул в брата песком.

— Лучше заткнись, а то съезжу по кумполу! Елдаком.

Братья затеяли потасовку, валяя друг друга в мокром песке. Дагмар хохотала. Казалось, влажный ветерок ненадолго выдул накопившийся ужас прошлой недели и прежних лет.

— Сейчас же прекратите! — прикрикнула Дагмар. Но не всерьез. Ей нравилось, когда близнецы перед ней выпендривались. — Давайте здесь устроимся. — Дагмар поставила сумку у маленькой дюны. — Тут и вода не заиленная. Гляньте, вон пляжное кресло. Притащили и бросили.

Она плюхнулась в двухместное плетеное кресло с подушкой.

— Тень нам вряд ли понадобится. — Дагмар собралась откинуть навес.

— В дождь тент пригодится, — остановил ее Отто.

Дагмар выжала насквозь мокрую подушку.

— М-да. Пожалуй, поздно. Задница уже намокла больше некуда. — Она раскинула руки. — Господа, не желаете ко мне подсесть? Или девушка должна прозябать без свиты? Какие вы негалантные!

Дважды просить не пришлось. Братья втиснулись по бокам. Пошли хихиканье и флирт, близнецы поносили друг друга и заверяли даму в личной преданности, а она смеялась, бранила их и награждала поцелуями в щеку.

— Я иду плавать! — Дагмар вскочила и скрылась в кабинке для переодевания. — Только не смейтесь! Ваша мама дала мне свой купальник, которому в обед сто лет. Маловат, но шерстяной, так что, думаю, налезет. У меня был очень откровенный раздельный купальник, французский, из бледно-розового атласа, но он сгорел, когда…

Она осеклась. Братья понимали, что под тонкой пленкой ее наносной жизнерадостности скрыт неизбывный ужас пережитого на прошлой неделе. Иначе и быть не могло.

— Когда плыву, я чувствую рядом папу. — Дагмар появилась в дурно сидевшем темно-синем купальнике. — А теперь и маму, хотя она всегда лишь смотрела с берега. Но сидела и не уходила. Может, и сейчас сидит вон там на травке. И вместе с папой смотрит на меня. — Дагмар отвернулась, громко шмыгнула носом, но взяла себя в руки. — Единственный способ войти в жутко холодную воду — войти сразу, — сказала она и с разбегу бросилась в озеро.

Братья замешкались, скидывая ботинки и брюки.

Догнать классную пловчиху они, конечно, не могли. Тем более что нынче Дагмар так плыла, словно бешеным темпом вымывала из себя муку. Чередуя брасс и кроль, переворачиваясь на спину, она отплыла на сотню метров от берега. При такой форе братья, хоть сами недурные пловцы, не могли с ней тягаться и потому плескались на мелководье, нетерпеливо ожидая ее возвращения.

Вновь полил дождь, и они выбрались на берег, чтобы соорудить укрытие для пикника: один край клеенки примотали к спинке кресла, другой закрепили на суках, добытых в чахлом леске, окаймлявшем озеро. В результате вышел сносный навес, из-под которого братья следили за Дагмар, торпедой рассекавшей разволновавшуюся водную гладь.

Небо еще больше помрачнело, где-то над Потсдамом громыхал гром.

— Скоро вылезет, — сказал Отто. — Как только молния жахнет.

— Не уверен. Похоже, ей плевать.

Отто кивнул — он понял. Всего год назад отец бросился с моста Мольтке. В Германии не было еврея, который хотя бы однажды не задумался о самоубийстве. Уж у Дагмар-то был весомый повод.

— Наверное, она была бы не прочь, чтобы все закончилось вот так. — Пауль смотрел, как Дагмар разрезает буруны, словно наконец-то дорвавшись до состязаний, в которых ей было отказано. Кроль. Вдох, выброс руки, гребок. — Была бы только рада. Буря, плывешь и вдруг мгновенно уходишь в небытие. Я бы и сам не возражал против такого конца.