— То есть пусть все остается как есть?

— Кто-то должен быть мэром. Или ты искренне считаешь, что ты не такой?

— Дай мне шанс.

— А с парламентом у тебя действительно не ладится, вот что самое главное. Они тебя не любят, Троэльс. Им не нравится, что ты постоянно красуешься перед телекамерами, что от тебя млеют женщины, им не нравится твое ханжеское самодовольство. — Хольк издал резкий короткий звук — рассмеялся. — Я не о себе говорю, я давно тебя знаю и могу отличить плакат от человека. Но скажите мне: ради чего все это — ради Копенгагена? Или ради Троэльса Хартманна? Что для тебя важнее?

— Ты за этим меня позвал?

— В основном да, — сказал Хольк, потом выбросил сигарету в фонтан и ушел.

Через десять минут он обсуждал это с Мортеном Вебером.

— Ты напрасно тратишь время на Холька, — заявил Вебер. — Это же ручная собачонка Бремера.

— Тогда бросим ему кость, от которой он не сможет отказаться. Им было интересно, Мортен. Они колебались. Если я уговорю Холька, остальные выстроятся к нам в очередь в ту же секунду. У нас есть что-нибудь поесть?

Вебер поклонился, сказал:

— К вашим услугам.

Потом ушел за едой для Хартманна.

— А если мы не уговорим Йенса Холька, то утонем? — спросила Риэ Скоугор. — Она сидела на столе, поставив ноги на его стул и уперев подбородок в сложенные руки. Альтернатива явно не радовала ее.

— Нет, — кипятился Хартманн. — Мы знаем наши силы. Мы справимся.

Скоугор вытянула руку, согнула ее в локте:

— Смотри, какая я сильная. Потрогай.

Хартманн рассмеялся, подошел, сжал пальцами ее бицепс:

— Неплохо. И заодно…

Он нагнулся к ней, ее руки обвили его шею. Они поцеловались. Серый деловой костюм слился с черным строгим платьем.

Она замерла в его объятии, произнесла мечтательно:

— Кажется, это было так давно.

— Когда выборы закончатся, я отвезу тебя в такое место, где есть самая большая, самая мягкая, самая теплая постель…

— Когда выборы закончатся?

— Или раньше.

— Это обещание политика?

Хартманн оторвался от нее с улыбкой:

— Нет, это мое обещание. Позвони отцу, пусть он поговорит с министром внутренних дел. Я хочу знать, что должен сделать, чтобы в парламенте обо мне заговорили благосклонно. Достаточно одного слова, Хольк узнает.

Вернулся Мортен Вебер, неся тарелку с бутербродами.

— На парковке полно полицейских, — сообщил он.

— Что они там делают? — спросила Скоугор.

Вебер хмурился:

— Откуда мне знать?

Лотта Хольст была на одиннадцать лет младше своей сестры Пернилле и достаточно привлекательной, чтобы шестой год удерживать место за стойкой бара в «Клубе разбитых сердец». Заведение обслуживало бизнесменов, высших чиновников и всех тех, кто готов был заплатить двести крон за слабый коктейль. Находился клуб недалеко от гавани Нюхаун, на пути у туристов, желающих прокатиться по каналу или перекусить в ресторане.

С заколотыми наверх волосами, блестящей помадой на губах, в откровенном, в обтяжку топике на бретельках, открывающем большую часть живота, и с приклеенной скучающей улыбкой на лице, она подавала бутылки шампанского и водки под несмолкаемый грохот музыки.

Деньги тут платили хорошие. Чаевые приносили еще больше. И иногда случались сюрпризы.

Около одиннадцати ей сказали, что к ней посетитель.

Лотта вышла в фойе и увидела там Пернилле в неизменном бежевом плаще со спутанными волосами. Смущенная непрезентабельным видом сестры, она приложила ладонь ко лбу — этот жест у нее остался с детства.

Пернилле была симпатичной, но красавицей всегда считалась она. Все так говорили. И никто не мог понять, почему замуж вышла не она, а Пернилле, пусть и за такого неотесанного мужлана, как Тайс.

Сестра раскачивалась взад и вперед, выглядела она ужасно. Рядом с гардеробом была небольшая кладовая, и они пошли туда. Сели на упаковки пива, и Лотта спросила, что случилось.

— Прости, не хотела отвлекать тебя от работы, — начала Пернилле.

— Тогда почему… Ну, не важно. Мальчики у мамы, с ними все в порядке.

— Знаю. Я ей звонила.

— Мне нужно идти работать, Пернилле.

— Да, знаю.

— От Тайса есть новости? Когда он возвращается?

— Нет. Адвокат делает все возможное.

Она плотнее запахнулась в грязный плащ, хотя в кладовке было душно.

— Нанна ничего тебе не говорил о… — Слова умерли, не родившись.

— О чем?

— Не знаю. Вы были так близки с ней. Как сестры. — В ее глазах мелькнуло что-то похожее на обвинение. — Ближе, чем я.

— Ты была ее мамой.

Пернилле заплакала:

— Она тебе все рассказывала! А мне ничего не говорила.

Дверь была открыта. На них поглядывал один из охранников.

— Она не…

— У Нанны была жизнь, о которой я ничего не знала. Я уверена в этом!

— Не понимаю, о чем ты, Пернилле.

— Что она тебе говорила? Она злилась на нас? На меня? На Тайса?

— Нет…

— Мы иногда ругались с ней. Она всегда куда-то спешила — приходила, уходила. Брала что хотела. Носила мои вещи.

— Мои вещи она тоже носила, — сказала Лотта. — И всегда без спроса.

— Да? — Снова слезы из-под сомкнутых век. Лотта Хольст не хотела быть свидетелем ее мучений. — Она ненавидела нас?

Лотта положила руку на плечо сестры:

— Конечно нет. Она любила вас. Вас обоих. И братьев. Она никогда ничего такого не говорила.

— Не говорила?

— Нет.

— Значит, это все я сама придумала?

Охранник подавал ей какие-то знаки. Официанткам не разрешалось отлучаться из зала, во всяком случае не более чем на пять минут в час.

— Этим летом что-то случилось, — сказала Пернилле. — Между ней и Тайсом. — Она закивала, словно вспомнила что-то конкретное. — Сейчас, когда я думаю об этом, я понимаю. Раньше она всегда была папина дочка. Вертела Тайсом как хотела. А потом они внезапно перестали бывать вместе. Мне она ничего не объяснила.

— Тайс считал, что ей еще рано уезжать от родителей. Она хотела жить самостоятельно и огорчалась, что он не позволяет. — Лотта пожала плечами. — Только и всего. Ей же было девятнадцать, уже не ребенок.

— Ты уверена, что в этом дело?

— Слушай, ты напрасно накручиваешь себя. Тайс хороший отец. Даже если порой делает глупости.