Впрочем, имелась еще одна причина, по которой я поддерживал с ним отношения. И связана она была с тем талантом, который у него имелся вне всякого сомнения.

Дело в том, что жил я тогда небогато, чтобы не сказать бедно. Я не мог позволить себе ни хорошей писчей бумаги, ни дорогих книг – в общем, штук, которые в моем писательском ремесле были бы вовсе не лишними. И когда мне очень уж хотелось чего-нибудь этакого – ну, например, нового собрания сочинений Уоллеса Стивенса, – я приходил к Морниелу и просто говорил об этом. Затем мы шли в книжный магазин, но заходили в него порознь. Я заводил с продавцом разговор о каком-нибудь редком, еще не вышедшем из печати издании, которое я подумывал заказать, а Морниел, дождавшись, когда я целиком завладею вниманием продавца, незаметно завладевал Стивенсом (за которого я обязательно заплачу, как только дела наладятся). По этой части ему не было равных. И ни разу, ни единого разочка его ни в чем не заподозрили, не говоря уже о том, чтобы поймать за руку. Разумеется, за эти услуги мне приходилось расплачиваться участием в аналогичных мероприятиях в магазинах товаров для художника, чтобы Морниел мог пополнить свои запасы холстов, красок и кистей – однако и это в конечном счете мне окупалось сполна.

Единственное, что не окупалось, – это чудовищная скука, которую мне приходилось терпеть, выслушивая его разглагольствования, а еще терзания совести: ведь я прекрасно понимал, что у него даже мысли не возникало о том, чтобы заплатить за все позаимствованное добро. Ну да ладно, я заплачу… когда смогу.

– Но, наверное, – говорил он теперь, – я не так уникален, как мне кажется. Наверняка рождаются и другие люди, обладающие подобным потенциалом, однако талант погибает в них прежде, чем они достигают творческой зрелости. Как? Почему? Что ж, давай исследуем роль, которую общество…

И тут я заметил ЭТО – стоило ему произнести слово «общество», как на стене прямо передо мной проявился мерцающий, окрашенный в багровые тона силуэт ящика, внутри которого угадывался такой же мерцающий силуэт человека. Все это происходило футах в пяти над уровнем пола и казалось колышущимся маревом над разогретым жарой асфальтом. А потом все исчезло.

Однако время года было совсем не подходящее для летнего марева. И я никогда не страдал зрительными галлюцинациями.

Впрочем, решил я, возможно, я просто разглядел образование новой трещины на стене у Морниела. Дело в том, что помещение не предназначалось для студийной живописи – изначально оно было обычной квартирой без горячей воды, зато со сквозившими окнами. Кто-то из давних жильцов посносил в ней все перегородки. Располагалась она на верхнем этаже, и крыша время от времени протекала, отчего стены сплошь покрывались замысловатым, волнистым узором линий, оставленных стекавшими струйками воды.

Но откуда этот багровый оттенок? И что это за силуэт человека в ящике? Для простой трещины в стене многовато, не так ли? И потом, куда все это делось?

– …извечный конфликт с индивидуалистом, настаивающим на своей индивидуальности, – продолжал Морниел. – Не говоря уже о…

Его перебила череда мелодичных звуков. А потом багровое мерцание возникло вновь, на сей раз посередине комнаты и в двух футах над полом. При всей призрачности линий в них вновь угадывался силуэт человека в ящике.

Морниел вскочил с кровати и уставился на него.

– Какого… – начал было он, но тут все снова исчезло. – Ч-что за… – он даже начал заикаться. – Что происходит?

– Не знаю, – признался я. – Но что бы это ни было, это явно намерено сюда попасть.

Снова послышались мелодичные звуки, и появился алый ящик, на этот раз покоящийся основанием на полу. Он темнел, сгущался и вроде как делался материальным. Ноты становились все выше и тише, и, когда ящик окончательно лишился прозрачности, стихли совсем. В стенке ящика отворилась дверца, и из нее вышел мужчина в забавной, в мелких завитушках одежде. Он посмотрел сначала на меня, потом на Морниела.

– Морниел Метьюэй? – осведомился он.

– Д-да, – признался Морниел, отступая к холодильнику.

– Морниел Метьюэй, – произнес человек из ящика, – меня зовут Глеску. Я явился к вам с наилучшими пожеланиями из две тысячи восемьсот сорок седьмого года от Рождества Христова.

Никто из нас не нашелся чем ответить на это, поэтому мы просто промолчали. Я встал и подошел к Морниелу – на подсознательном уровне я испытывал сильное желание находиться ближе к чему-то знакомому, привычному. Так, живой картиной, мы постояли некоторое время.

Две тысячи четыреста восемьдесят седьмой год от Рождества Христова, думал я. В жизни не видел никого, одетого так. Более того, я даже вообразить себе не мог, что так можно одеваться, а уж воображением меня бог не обидел. Одежда была не то чтобы насквозь прозрачная, но и не то чтобы совсем уж непроницаемая взгляду. Спектральная – вот, пожалуй, самое подходящее определение: она была разноцветная, и цвета эти постоянно сменяли друг друга, словно играли в догонялки вдоль по завиткам. В этом имелась какая-то система, но уловить ее моему глазу не удавалось.

Сам же мужчина, этот мистер Глеску, ростом почти не отличался от нас с Морниелом, да и лет ему было – на глазок – не больше наших. Но имелось в нем что-то такое… ну, не знаю, назовите это качеством – настоящим, неподдельным качеством, которому позавидовал бы герцог Веллингтон. Или я назвал бы это цивилизованностью; да, точно: в жизни не видел более цивилизованного человека.

Первым нарушил молчание гость.

– А теперь, – произнес он хорошо поставленным, сочным баритоном, сделав шаг вперед, – наверное, пора приступить к принятому в двадцатом столетии ритуалу рукопожатия.

Так что мы приступили к принятому в двадцатом столетии ритуалу рукопожатия. Сначала Морниел, потом я, оба с легкой опаской. М-р Глеску же пожимал руки с забавной осторожностью; так, наверное, фермер из Айовы в первый раз в жизни ест, пользуясь палочками. Покончив с ритуалом, он отступил на шаг и улыбнулся нам. Точнее, Морниелу.

– Что за минута! – произнес он. – Выдающаяся минута!

Морниел сделал глубокий вдох, и я понял, что многолетняя практика общения с появляющимися в самый неожиданный момент сборщиками арендной платы не прошла для него даром. Он приходил в себя, и шестеренки у него в голове снова набрали обороты.

– Почему «выдающаяся»? – поинтересовался он. – Что в ней такого особенного? Вы что, машину времени изобрели?

М-р Глеску не удержался от смеха.

– Я? Изобрел? Нет, нет. Машину времени изобрела Антуанетта Ингеборг в… в общем, уже после вашего времени. Мне не хотелось бы останавливаться на этом подробнее, тем более что в моем распоряжении всего полчаса.

– Почему полчаса? – спросил я. – Не то чтобы меня это так уж интересовало, просто вопрос показался мне вполне подходящим.

– Энергии скиндрома хватает лишь на полчаса, – объяснил он. – Скиндром это… ну, скажем так: это передающее устройство, позволяющее мне появиться в вашем времени. Однако расход энергии при этом настолько велик, что путешествия во времени осуществляются раз в пятьдесят лет. Отправиться в прошлое – это награда вроде вашей Гобелевской… я правильно назвал? Гобелевская? Ну, главная награда в вашу эпоху?