– Уолл-стрит – это Уолл-стрит, потому что там заправляют люди, разбирающиеся в бизнесе, точно так же, как в Вашингтоне заправляют те, кто разбирается в государственном управлении. Например, меня послали во Вьетнам потому, что я знаю, что мне нужно. На врачей учат. На юристов тоже.

– Совершенно верно, сэр. – Леви ничуть не смутился. – Но плотник может инвестировать в корпорацию. Плотник может взять финансовую власть в свои руки. И если открыть отделения по всей стране, «Милтон Хиггинсон» не прогадает.

(«Хорошо говорит, – подумала Китти, глядя на пролив за его спиной. – Последовательно и напористо». Она нахмурилась, наблюдая, как молодой мужчина склоняется к Огдену, словно заговорщик. Словно посвященный. Словно он считает, что может быть в чем-то равным Огдену.)

– Видишь, Пратт? – одобрительно сказал Огден.

Дикки переводил взгляд с Лена на Огдена.

– Ты предлагаешь, чтобы «Милтон Хиггинсон» вышел в публичную сферу?

– Нет, – мягко возразил Лен. – Просто стремлюсь к расширению там, где мы уже присутствуем.

При слове «мы» на лице Дикки появилось упрямое выражение.

– Думаю, мы находимся именно там, где нужно: в центре Нью-Йорка.

– Многие люди не считают Нью-Йорк единственным центром власти в стране, – заметил Лен.

– И они ошибаются, – самодовольно сказал Роджер Пратт, вставая. – Центры власти всегда были здесь.

– Верно, – согласился Лен, – но центры перемещаются. И всегда перемещались. Причем раньше, чем люди это осознают. Например… – Он повернулся к Реджу: – Расскажи им то, что рассказывал мне, – о Гэри Купере в Париже.

– В Париже? – Дикки присвистнул.

– Сцена в салуне?

Лен кивнул. Редж скрестил руки на груди и окинул взглядом всю компанию.

– Французы просто без ума от кино, – сказал он. – Американского кино, и особенно вестернов… Мне кажется, кинотеатры там на каждом углу. Прошлой осенью я увидел, что в крошечном зале рядом с Рю де Риволи показывают «Ровно в полдень» с Гэри Купером, и пошел посмотреть. Зал был битком набит французами. Наверное, я был единственным американцем… и уж точно единственным негром.

Он второй раз употребляет это слово, отметил Мосс. Привлекает к себе внимание таким способом. Как удар колокола, который нельзя не услышать, как постукивание пальцем по черепу. Моссу показалось, что Редж забавляется. Словно он отбросил осторожность и решил подразнить их.

– В фильме, – продолжал Редж, – Гэри Купер заходит в салун, швыряет шляпу на стол, ударяет кулаком по стойке бара и кричит: Виски, на три пальца!

– Так-так. – Огден ухмыльнулся.

Редж улыбнулся, отразив еще не выпущенную стрелу.

– Но в Париже Гэри Купер заходит в салун, ударяет кулаком и просит: Une verre de Dubonnet, s’il vous plait[32].

На пристани повисла короткая пауза, затем все расхохотались.

– Видите? – Такая реакция воодушевила Лена. – Совсем скоро там будет ковбой, а французы не знают, как его переводить.

– Но речь же вовсе не об этом! – воскликнул Дикки, не обращая внимания на Лена. Он увидел Реджа в новом свете. Парень говорит по-французски.

Мосс смеялся вместе со всеми, но не отрывал взгляда от лица Реджа.

Приближается перелом, поворотный пункт, но еще не кульминация, не вершина песни, а поворот, когда ты понимаешь, что басовая партия была здесь всегда, незаметная, но вездесущая. Внезапно ты осознаешь, что неизменная, глубокая, настойчивая нота – это связка, что бас – это волна. И Мосс понял, что этой нотой был Редж. Он был основой. Постоянным ритмом. Когда Редж в центре, когда он рассказывает свои истории на пристани, понял Мосс, они все могут слушать, могут представлять себя хорошими людьми. Они могут верить в мечту о себе, в мечту о стране. Почему бы и нет? Они стоят здесь, все вместе. Дружеская атмосфера. Общий смех.

Но Мосс слышал другую мелодию. Глядя на них, Редж отвечал и спрашивал, присоединяя одну басовую ноту к другой, тревожную и предвещавшую бурю, несмотря на то, что эта нота поддерживала мелодию. Люди на пристани вели себя безупречно, перед ним и ради него, и ноты, которые исполнял Редж, демонстрировали фальшь этой дружбы, ее притворство. Наблюдая за ним, Мосс впервые понял, как все это должно выглядеть в глазах Реджа. Мосс видел белое. Редж черное. Мечта о себе – всего лишь мечта.

Редж был колоколом и трещиной в колоколе, постоянной нотой, которая звучала глубоко в мозгу, не умолкая.

Вот оно, понял Мосс. Медленный ритм расы – слышимый, неслышимый и снова слышимый. Всегда здесь, неумолкающий. Вот она, песня Мосса для Америки. Пульс у него участился; он знал, что прав. Редж – это основа. Мосс встал, слушая звучащие в голове ноты, понимая, как выразить в музыке то, что он видел здесь, на пристани. Это и есть ядро мелодии. Оно всегда было тут. Без него не может быть американской песни. Редж был басом. Редж был колоколом.

– Мосс?

– Мне нужно это записать, мама. – Он обращался к Китти, но смотрел на Реджа, лицо которого, обращенное к нему, расплывалось в кривой, заразительной улыбке.

– Ты колокол, приятель. Это точно.

– Размечтался. – Редж с улыбкой посмотрел на него. Мосс хмыкнул и отвернулся.

– Не пропадай, Мосс, – крикнула Китти ему вслед. – Папе скоро понадобится твоя помощь с ямами для костра.

– Конечно, – кивнул Мосс, не слушая ее, и поспешил к лодочному сараю. – Я быстро.

Его шаги удалились, а затем их заглушила трава на лужайке.

Он ни за что не бросит музыку, поняла Китти, когда Мосс исчез в тумане. Он будет работать у Огдена, но сердце его будет с музыкой. Не с работой. Внезапно ее охватил страх.

– Джоан. – Голос Китти звучал резко. – Джоан, эти тарелки нужно вымыть. Где Эвелин?

Джоан встала со скамьи и принялась собирать тарелки.

– Поможете мне? – спросила она Лена, не оборачиваясь.

Лен отодвинулся от перил и взял большую плетеную корзину, куда Джоан опустила стопку тарелок. Они не смотрели друг на друга.

Китти наблюдала за ними. Вот оно что. Старый как мир трюк. Парень работает на Огдена, но хочет Джоан.

Так, подумала она. Ну-ну.

Рядом с ней Редж наклонился и закурил, а затем, выдохнув дым, проводил глазами Лена, который вслед за Джоан скрылся в лодочном сарае.

Джоан прошла сквозь сарай и, не задерживаясь, зашагала вверх по лужайке, остановившись только у самого дома, где Лен догнал ее и поставил корзину на землю. Они покинули компанию на причале, но не спрятались от посторонних глаз. Все могли видеть их, стоящих рядом на лужайке. Она замерла неподвижно, не поднимая на него взгляда, и он понимал, что это лишь подчеркивало их связь. Он сам был не в силах посмотреть ей в глаза. Вот, значит, как это будет.