– А здесь нельзя договориться, чтобы тебя не кололи? – Мозгалевский старался не пересекаться взглядом с Сосининым.

– Думаю, можно. Но зачем? Я бы и на воле этим компотом бахался. Был бы сейчас счастлив, на свободе, и мама жива, – парень неожиданно всхлипнул.

– На свете счастья нет, но есть покой и воля, – сам себе продекламировал Мозгалевский.

– А Пушкин молоток! – оживился Егор, прикуривая сигарету. – Счастье есть, главное правильно подобрать препараты. Швачкин так говорит, а сам бухает мрачно.

Мозгалевский молча расстелил постель и завалился на койку. Сосинин тарахтел не переставая, о чем-то спрашивал и тут же сам себе отвечал. Молчание соседа явно не обескураживало парня, совсем наоборот, подбадривало его словоблудие. Вскорости принесли несколько запечатанных коробок, в которых оказались роллы, пармская ветчина и пармезан. Мозгалевский к деликатесам не притронулся, а парень жадно и некрасиво сожрал все содержимое.

Вечером повели на уколы. Миловидная врачиха с бульдожьими глазами сделала Мозгалевскому три инъекции. Голова наполнилась туманом, мысли сначала разбегались в стороны, потом замерли и осыпались в сознание обрывками фраз, слов и мутных образов. Внутри воцарилась тишина и жгучий холод. Суета, порывы, сожаления растворились в гулком равнодушии.

На следующее утро Мозгалевский проснулся, словно в похмелье, но, получив свои три укола, вновь отравился спасительным безразличием. Судьба Берии его отныне совершенно не беспокоила, а своя тем паче. Он сожалел лишь о том, что не оказался здесь сразу после Мавзолея, ибо многого удалось бы избежать.

Так прошло еще дня три, а может, неделя или месяц. Мозгалевский совсем потерялся в течении времени. Ни адвокат, ни следователь, ни Швачкин к нему не приходили. Он их не ждал, он ждал очередных уколов. Егор, с завистью наблюдавший за блаженным бесчувствием Мозгалевского, утверждал, что организм скоро адаптируется к «среднетерапевтическим» дозам и разум вновь захлебнется суетой и раздражением.

В очередное утро Владимира забрали из палаты и после блужданий по коридорам и дворикам лечебницы завели в небольшое мрачное здание с маленькими зарешеченными оконцами из дымчатого стекла. Двое сопровождающих в неряшливом засаленном камуфляже были немы как рыбы. Все попытки Мозгалевского прояснить свою судьбу остались тщетны.

Отворили дверь камеры, и Владимир переступил порог своего нового пристанища. В узком и темном помещении ничего, кроме трех железных шконок. Пол устлан стертым и местами вздутым линолеумом, стены выкрашены в бледно-салатовый цвет. Густую штукатурку глубокого сводчатого потолка пузырили желтые потеки. Жидкий мертвящий свет растекался по камере из наддверной выбоины, в которую под расцарапанное оргстекло вмонтировали две тусклые лампочки. В самой двери, грубо обитой железным листом, проделаны два металлических окошка на уровне лица и паха. Напротив двери когда-то большое окно ныне заложено кирпичами. От окна осталась лишь узкая бойница на двухметровой высоте. За еле пропускающим дневной свет триплексным стеклом с самодельной форточкой для проветривания вморожена мелкая металлическая сетка с отогнутым краем. Между рамами бойницы лежали корки черного хлеба и апельсиновая кожура. Хлеб клевали птицы, а цедра, обдуваемая заблудившимся сквозняком, по замыслу сумасшедших, должна была ароматизировать камеру. Ни раковины, ни крана, ни туалета в камере не оказалось. По сравнению с палатой Сосинина новое жилище выглядело мрачным чуланом для ненужных вещей.

В углу камеры на панцирной сетке недвижим сидел единственный постоялец. Он уставился на Мозгалевского равнодушно, словно рассматривая стену сквозь прозрачный призрак.

– Привет, – небрежно процедил Мозгалевский, предугадав в новом соседе истинного психа.

– Добрый день, – после некоторой паузы ответил сокамерник.

– Ну? – Мозгалевский вопрошающим взглядом обвел камеру. – Я – Владимир, никого не съел и тебя не собираюсь. Не бойся.

– Вы тоже нормальный? – мужчина неожиданно резво соскочил с кровати. – Я думал, здесь все сумасшедшие.

– Недавно здесь?

– Девять дней. Один. Но мне сказали, что лучше одному, чем с больными. А вдруг раз – и вы. И нормальный! – радостно залепетал он. – Простите, что не представился. Меня зовут Петром. Петр Крук. Очень рад знакомству. – С неудержимым восторгом он стал трясти руку Мозгалевского.

– А где вода? Холодильник? – Владимир не без труда высвободил руку.

– Бачок с водой и стаканами стоит в коридоре. Если хочется пить, то надо просить персонал, чтобы вывели. А продукты свои, если, конечно, они есть, надо с вечера заказывать, чтобы с утра принесли на целый день. Неудобно, но, знаете, я уже привык. – Петр чудаковато усмехнулся.

– А передачи… – Мозгалевский не успел закончить фразы, как был вновь перебит щебетанием соседа.

– Раз в неделю разрешено, но в месяц не более двадцати пяти килограммов. Ко мне уже жена с дочкой приезжали, передали всего разного. Фрукты, печенье, сыр. Знаете, здесь не так уж и плохо кормят. Вчера котлеты давали с пюре, но вы, наверное, знаете. Кстати, вы курите?

– Здесь без курева, в натуре, спятишь, – словно про себя размышлял Мозгалевский.

– Курить здесь разрешено только в туалете. Спички и сигареты в камере хранить запрещено.

– Психи психам рознь, – вздохнул Мозгалевский, завистливо вспомнив Сосинина.

– Так вы не против, если я попрошу охрану вывести нас до ветру. – Крук захихикал и, не дожидаясь ответа, неуверенно постучал в дверь.

Верхнее окошко тут же отворилось, и заспанные глаза вопрошающе уставились на Петра.

– Вы не могли бы нас вывести в туалет? – интеллигентно замявшись, выдавил Крук.

– Покурить, что ли? – недовольно зевнул охранник, отпирая замок.

Первый из камеры вышел Крук, знавший дорогу, за ним Мозгалевский.

– Старшой, – Владимир вполголоса обратился к раскисшему в камуфляже охраннику, – меня сюда явно по ошибке засунули. Мы когда с Николаем Николаевичем разговаривали, то он…

– Иди уж, – тыкнул его в спину охранник. – Доктор придет, и все ему расскажешь.

Проходя мимо стола, расположенного поперек коридора, Крук весьма учтиво поздоровался с восседавшей за ним дамой средних лет.

– Прошу прощения, вы не могли бы дать мои сигареты и спички?

Дама раздраженно посмотрела сначала на Крука, потом на охранника и, дождавшись, когда тот кивнет, достала из открытой ячейки под номером камеры пачку «Мальборо» и спичечный коробок.

– Благодарю покорно, – светло улыбнулся Петр, заставив даму пробурчать нечленораздельное негодование.

Пройдя еще метров десять, они завернули за угол, тут же окунувшись в едкое зловоние нечистот. Дверь туалета без ручки, крючков и щеколды свободно гуляла в проеме. Справа от двери торчала металлическая раковина, а посередине две вмурованные в пол чаши Генуя, в простонародье именуемые парашей.