– Расстреляли? – почему-то пожалел немца Мозгалевский.

– Наверное, – равнодушно пожал плечами Швачкин. – Кстати, мы можем похвастаться даже лечебно-трудовыми мастерскими, где пациенты шьют одежду. Труд – одна из самых эффективных форм терапии.

Миновав дворик и еще один коридорный лабиринт, они вновь оказались на улице возле странного одноэтажного здания, больше похожего на казарму.

– Это двенадцатое отделение интенсивной терапии. Проходите, не стесняйтесь. – Швачкин приложил к замку электронный ключ, и тяжелая дверь с противным писком поддалась доктору, пропуская Мозгалевского в широкую длинную залу с высоченными сводчатыми потолками. В нишах залы с обеих сторон располагались двери с окошками из дымчатого стекла, похожего на бронированное. Своды залы гулко разносили самый мягкий шаг и самый тихий шепот.

В окошке бокса номер один маячил странный человечек, не сводивший любопытного взгляда с Мозгалевского. Он отрешенно шевелил губами и перебирал пальцами, словно играл на невидимой флейте.

– Кто это? – Мозгалевский интенсивно вжал голову в плечи, почему-то испытав навязчивый страх.

– Исключительно любопытный пациент. У нас он шестой год. Съел собственного дядю, ходит под себя. Из членораздельных слов говорит только «мама». Мать работает в филармонии, приезжает к нему каждую неделю, а самой уже прогулы на кладбище ставят.

– Получается, он съел ее брата, – с ужасом отвел глаза от людоеда Мозгалевский.

– Получается так, – усмехнулся Николай Николаевич, причмокнув. – Кстати, вы знаете, что у человека такое же мясо, как у медведя? Сладенькое.

– А с ним ничего нельзя сделать? – томительное омерзение не отпускало Владимира.

– И отмачивали, и мариновали, но, увы, эту сладковатость ни один уксус не берет, – сплюнул под ноги Швачкин.

– Я про вашего музыканта, – Мозгалевский брезгливо провел большим пальцем по горлу. – Зачем ему жить?

– С точки зрения государственного прагматизма я, пожалуй, с вами соглашусь. Подобный больной обходится бюджету как одиннадцать солдат или тридцать школьников. Но с точки зрения медицинской этики эти люди имеют право на жизнь, как и мы с вами. Мы же не в нацистской Германии. Более того, в условиях больницы они живут гораздо дольше, чем на воле. У нас по весне умер пациент, которому исполнилось сто четыре года. Сорок восемь лет он пролежал у нас. Заехал на Бутырку за грабеж, обидели его там, он ночью троих зарезал, после чего его к нам и отправили. А здесь что ни препарат, то антисептик. Они же внутри все стерильные, ни инфекций, ни эпидемий.

– А зачем вы мне все это рассказываете? – поморщился Мозгалевский, испытующе взглянув на доктора.

– Ну, во-первых, вы об этом сами спросили. А во-вторых, какое-то время вам придется здесь полечиться.

– Полечиться? Так я здоров! – закипел Мозгалевский.

– Владимир, видите ли, во все то, что вы рассказали, я охотно готов поверить. И, признаюсь, отчасти нечто похожее переживал сам. Но официальная психиатрия называет это конфубуляцией и относит к признакам шизофрении.

– Конфу… чего? – вопрошающе уставился на доктора Мозгалевский.

– Конфубуляция – иллюзия воспоминаний, когда человек помнит то, чего на самом деле не было. И, по-дружески, в вашем положении доказывать свою вменяемость может только сумасшедший. Вас обвиняют в жестоком убийстве двух женщин в состоянии наркотического опьянения.

– Но я не убивал! – зашипел Мозгалевский, покрываясь пунцовыми пятнами.

– Тем хуже для вас. При отсутствии признания вины, если вас признают вменяемым, вы получите пожизненный срок, а так лет пять полечитесь в стационаре, потом можно будет перевестись под наблюдение.

– Док, ты поехал? – взъярился Мозгалевский. – С кем полечиться? С твоим музыкантом, который родственника сожрал?

– Ну, конечно, с музыкантом я тебя не посажу, если мы перешли на «ты», – Швачкин раздраженно перебил пациента. – Подберем на тебя похожего. Парнишка у нас лечится один занятный. Три языка знает, за плечами МГИМО, Стэнфорд, криптой занимался, пока к нам не определили. Первый по шахматам среди психов, про персонал я вообще молчу.

– И от чего вы его лечите? – хмуро выдавил Владимир.

– От страстей, – хмыкнул Швачкин. – Бабку беспомощную изнасиловал и придушил, хотя божится, что у нее сердце не выдержало.

– А вы тут юмористы, – гадливой улыбкой растекся Мозгалевский.

– Да уж, куда уж, – тягостно ухмыльнулся Швачкин. – Преподобный Ефрем Сирин писал: «Останови страсти и для тебя остановится мир».

– Вы верующий? – недоуменно покосился на доктора арестант.

– Это вряд ли. Просто люблю читать. У нас большая библиотека и длинные дежурства.

– А разве можно без веры обрести счастье? – непонятно с чего вдруг задался вопросом Мозгалевский.

– Видите ли, любезный Владимир, в России счастье умещается в трех кубиках галоперидола, и, если вы сможете меня убедить в обратном, я поверю в вас как в Господа Бога.

– Вы очень странный. – Мозгалевскому вдруг стало отчего-то спокойно, и он теперь уже без робости взглянул на Швачкина.

– К сожалению, поставить вам тот же диагноз я не могу, – усмехнулся доктор. – Пожалуй, я знаю, что мы сделаем. Есть у меня один пациент, соседство с которым вас устроит. Но он должен быть уверен, что вы не псих, а пытаетесь косить.

– Вас не поймешь, то псих, то не псих. Я уже, право, сам запутался. Зачем вам это надо?

– Как вам объяснить? – замешкался Швачкин, подбирая нужные слова. – Этот мальчик у нас на привилегированном положении. Не вдавайтесь в детали, мы тоже пытаемся зарабатывать. Короче, я обещал его отцу, что обеспечу безопасность, максимальный душевный комфорт и нужный диагноз, который позволит избежать ему заслуженного наказания. Вы слышали историю про убийство в казанском «Корлстоне»?

– Припоминаю. Это когда сын миллиардера Сосинина, хозяина сетки «Дед Хоттабыч», задушил свою мать? Эта история? – Мозгалевский перекосился в лице.

– У вас прекрасная память, – вкрадчиво похвалил Швачкин. – Сей неблагодарный отпрыск нынче вверен нам. Для тюрьмы этот мальчик слишком нежен, а здесь ему вполне уютно. Уверен, что вы найдете общий язык. Но с одним условием: он не должен вас бояться.

– Ты во мне няньку для озверевшего мажора увидел? – взъярился Мозгалевский, обуреваемой тупой тщетной злобой.

– Для нашего чистилища вы слишком капризны, любезный. Это лучше, чем коротать время в компании маньяка, готового съесть или изнасиловать всякого похожего на человека. Честно говоря, при всем уважении, я больше опасаюсь за него, нежели за вас. Постарайтесь ему понравиться, иначе у меня не останется выбора. – Последняя фраза, сказанная ультимативно жестко, не оставила Владимиру и намека на прежнее радушие психиатра.

Мозгалевский хотел возразить, но лишь захлебнулся гневным сопением.