— Княжна, оденьте ее.

Певцова помогла Кокшаровой одеться.

— Господа, есть важные для нас новости. Красные захватили золотой поезд. И опасно болен генерал Каппель. Надеюсь, что выживет и тогда спросит у вас, Удинцев, почему бросили адмирала.

Поручик Пигулевский перекрестился.

— Чего креститесь? — спросил Несмелов.

— Радуюсь, что русское золото осталось дома.

— Как ваша фамилия? — спросил снова Несмелов.

— Поручик Пигулевский.

— Счастлив, что смогу наконец запомнить фамилию честного русского человека. Пойдемте, девушки.

— Калерия, а ты куда? — спросила сестру Васса Родионовна.

— Со всеми к Муравьеву.

— Не ходи. Сыпняк заразен.

— Идите, Калерия. Мадам, видимо, не знает, что вши по воздуху не летают… Я тоже пойду. — Пигулевский, накинув шинель, вышел из избы с Калерией Кошечкиной.

* * *

В пустой горнице, на летней половине избы на полу раструшен сноп соломы. На нем, укрытый солдатскими одеялами и тулупом, лежит капитан Муравьев.

Огонек в лампадке перед темной иконой едва-едва желтит возле себя мрак, но все же, если приучить глаза к темени, можно разглядеть в горнице, в оконных проемах, промерзшие стекла и на стенах блестки пушистого инея.

На лавке в полушубке, укрыв голову платком, прислонившись к стене, Настенька Кокшарова вслушивается в бред больного, все еще до конца не осознав всей радости от нежданной встречи с любимым.

Вспоминает Настенька, какими тяжелыми были ее ноги, когда шла к воротам, где в санях лежал дорогой ей человек.

Вспоминает, что не могла в темноте разглядеть его лицо, а в избе оно показалось ей совсем не похожим на лицо, которое она любила.

Вспоминает, как такой хмурый, нелюдимый с виду бородатый хозяин вдруг предложил положить больного в летней половине избы.

Вспоминает, как полковник Несмелов настойчиво и категорично советовал держать больного в холоде, уверяя, что сыпняк легче переносится именно в таких условиях.

Вспоминает, как Несмелов оставил для больного лошадь с санями и при них солдата, приказав ему быть около девушек до тех пор, пока сами его не отпустят.

Вспоминает, как, прощаясь с Несмеловым, Настенька, перекрестив его, поцеловала, пожелав счастливого пути.

Вспоминает, как полк Несмелова покинул село и как постепенно в селе затихли растревоженные собаки.

Сидит Настенька, вслушиваясь в бред больного. Он однотонно просит отпустить его и не держать. Видимо, ему кажется, что его кто-то держит. Когда больной затихает, Настенька испуганно подходит к нему, встав на колени, наклоняется над ним, вслушивается в его прерывистое дыхание и ласково зовет:

— Вадим!

Не слыша ответа, обливаясь слезами, начинает ходить по горнице, а услышав снова бред больного, ускоряет шаги, вытирая рукавами неудержимые слезы…

* * *

Вот вновь залаяли собаки.

На лавке Настенька очнулась от дремоты, услышав в горнице глухой кашель, и вскрикнула:

— Кто тут?

Услышала голос хозяина.

— Не пужайся. Ступай, сосни. Полуночь минула. Сам догляжу за ним. Офицер станет мне помогать. Сам меня к тебе послал.

— Чего собаки встревожились? — спросила Настенька.

— А ноне всю ночь станут брехать. Суматошно, войска густо селом идут без постоя. С виду будто просто торопятся. Пить просил болящий?

— Нет.

— Не дело. Надо его попоить. Чтобы грудь не перегорела. Я приподыму его, а ты из кружки станешь поить? Сможешь?

— Смогу.

— Не опасайся. Вошь сейчас на нем не опасна. Она станет опасной, когда почует, что болящий пересилил болеть. Тогда ее надо сторониться. Уходящая с больного вошь кусучая…

Бородатый мужик грузно опустился на колени, хотел уже поднять голову Муравьева, но раздумал и уверенно приказал:

— Ступай, голубушка. Посылай ко мне того ворчливого офицера. С ним мне будет сподручнее.

— Я же тоже могу.

— Не поперешничай. Ступай и посылай офицера.

Настенька нехотя пошла к двери, слыша, как хозяин говорил с теплом в голосе!

— Ты, голубушка, не серчай. Понимай, что с мужиком подручней мужикам справляться. Понимай, говорю. Потому жительствую на земле с понятием. Спи ладом. Завтра тебе с болящим хлопот всяких хватит. А для хлопот сила в человеке нужна. Не серчай, говорю…

4

Двое суток метелило.

Только к рассвету третьего утра ветер, как бы утомившись, реже с высвистами счесывал с сугробов снежные кудели, переметая ими сельскую улицу…

Несмотря на непогоду, продолжался проход селом воинских частей. Вместе с войсками тянулись обозы беженцев, но уже людей небольшого достатка, так как в обозах меньше кошев, а все больше розвальни с одной лошадью.

Солдаты и беженцы не разговорчивы. Их скупые рассказы тревожны. Начнешь слушать, и возьмет страх. Все в один голос говорят, что, куда ни ткнись возле железной дороги, везде большевики, а окольные дороги — глушь непроходная. Приходится не отставать от воинских частей, потому у них оружие, да и вообще возле солдат вроде и страшновато, но все же спокойней, чем совсем без них.

Вчера с вечера Муравьев начал приходить в сознание. Настенька, счастливая, без устали повторяла, какая у него была радость на лице, когда он узнал ее и Певцову.

Сегодня рано утром хозяин с Пигулевским сносили его в баню и помыли, а из бани, укутав опять, уложили на солому в летней горнице.

Настенька сама при хозяине поила его молоком, вскипяченным с сосновой хвоей и медом, чтобы после бани не простудился.

* * *

В избе парит самовар.

За столом Васса Родионовна, Красногоров, Калерия Кошечкина, Певцова и хозяин.

Удинцев ушел из избы вчера утром и больше не появлялся. Ушел, ни с кем не простившись.

Васса Родионовна с компрессом на голове говорила с обидой:

— Княжна Ирина, вы должны нас понять. Ждать Настеньку мы больше не можем. Армия уходит. Большевики идут за ней по пятам. Вы же сами слышали что вчера рассказывал раненый солдат.

— Напрасно говорите об этом, Васса Родионовна. Я и Настенька отлично понимаем, что вам даже нет надобности ждать нас. Вы решили сегодня ехать? С богом. Счастливый путь.

— Вы решили остаться с Настенькой?

— Разве можно оставить ее одну возле Муравьева.

— Но это для вас опасно.

— Что опасно?

— Но вы понимаете. Сыпняк есть сыпняк.

— Теперь для нас все опасно.