Морозный вечер с ленивой повадкой исподволь густил черноту неба, отчего все ярче и ярче разгорались звезды.

Из окон избы бледные полосы света слегка желтили в сугробе тропинку, по которой ходила княжна Певцова. На девушке подшитые валенки, защитного цвета офицерская бекеша и заячья шапка-ушанка. Бекешу княжна выменяла на романовский полушубок, подаренный Тимиревой. Отдала подарок тяжело раненному в грудь прапорщику, увидев в его глазах жажду жизни, а не всеобщую злость, от которой в пути глаза депушки успели устать.

Певцова ушла из избы на морозный воздух, задыхаясь от волнения, прослушав рассказ бывшего начальника личного конвоя Колчака полковника Удинцева. Рассказ о последнем прощании адмирала с конвоем после сдачи по телеграфу своих полномочий Деникину.

Бродя под окнами, Певцова ясно представляла себе рассказанное Удинцевым и холодела от мыслей, что конвой так легкомысленно оставил жизнь адмирала на попечение союзного командования.

Удинцев уверял, что сам адмирал категорически настаивал на роспуске конвоя, заверив его состав, что добровольно и охотно вверяет свою судьбу тем, кто привел его к власти в Сибири.

Так говорил Удинцев, но все необычайные события январских дней убеждали Певцову в другом, а именно, что в настоящих политических условиях, создавшихся на Великой Сибирской железнодорожной магистрали, жизнь адмирала была в опасности, особенно под охраной флагов союзных держав.

В пути из Красноярска Певцова была очевидцем многих трагических событий, которые лишали надежды на возможность проезда союзных эшелонов в Иркутск без применения оружия.

Многие крупные станции были в руках восставших рабочих. Из-за этого почти прекратилось движение по дороге. Оба пути забиты лентами эшелонов с мертвыми паровозами.

Воинские части, оставленные командирами на попечение младших офицеров, продолжали отступление на авось, постепенно переставая существовать как боеспособные единицы из-за массового перехода солдат на сторону победителей.

Всем, кто стремился спастись от Советской власти, следовало любой ценой найти любой путь на восток к Байкалу, ради спасения жизни, вверив разум во власть страха.

Напугало Певцову и то, что Удинцев ничего не сказал о Тимиревой. Или он действительно ничего не знал о ней, или намеренно умолчал, будучи в курсе их отношений.

Певцова преклонялась перед Анной Васильевной за ее преданность адмиралу, любила ее за нежность души, способной растворять в этой нежности чужие горести и невзгоды, умевшей находить верные слова бодрости, приносившие покой мятежному сознанию любимого.

Что с Тимиревой теперь? Узнает ли она о ее судьбе…

В течение только двух лет Певцова стала свидетельницей гибели многих людей из тех, кто в ее понятии был вне смерти.

Среди снегов Сибири теперь и ее судьба почти не принадлежала ей. Жизнь могла оборваться на пули неведомого стрелка, могла заледенеть от стужи в буранной, снежной мгле. Теперь в ее судьбе все было во власти сил, о которых недавно совсем не имела понятия.

Только в пути, натыкаясь повсюду на людскую озлобленность, она убеждалась, как лжива была идея борьбы с большевиками за Россию, как вся она строилась на корыстных замыслах немногих лиц, сумевших святостью лозунгов вовлечь в осуществление гражданской войны сотни тысяч людских сознаний, слепо веривших лжепророкам, вещавшим о светлом будущем России, призывающим помочь им въехать в Москву на белых конях.

Покинув столицу, расставшись с матерью, уехавшей во Францию, Певцова обосновалась в Омске, бездумно подчинившись власти тех, для кого было выгодно, пользуясь ее титулом и внешностью, держать ее около себя ради политических махинаций и сделать наконец своей пособницей в сферах союзного командования.

Последние месяцы жизни в Омске заставили ее разглядеть лица политических дельцов и мнимых друзей России из Европы.

Теперь с каждой верстой больней сжималось сердце при мысли о неизбежной разлуке с Родиной. Она представляла, какой безрадостной будет ее жизнь на чужбине среди тех, кто из любого чужого несчастья способен извлекать выгоду.

В январские дни в пути княжна каждый день наблюдала, как из-за хаоса в Сибири менялось отношение сибиряков ко всем, кто покидал ее. На их лицах улыбки сменяла нахмуренность. Они легко отказывали и ночлеге, в пище, в фураже для лошадей. Слава богу, что еще пасовали перед оружием и радостно тянули руки к золотым монетам, но, к сожалению, не у всех беженцев они водились в карманах.

Певцова поняла, что и в иных русских сердцах есть тенета равнодушия к горю себе подобных и радовалась, что для своего спасения могла откупаться от него золотом…

Дружно занялись лаем собаки.

Певцова, прислушавшись, поняла, что псов растревожило появление в селе новой воинской части, и вернулась в избу. В горнице на столе горела лампа. На свету на нем бутылка коньяка, стаканы, глиняная миска с квашеной капустой. За столом по-прежнему сидели полковник Удинцев, Красногоров и поручик Пигулевский.

На лавке с компрессом на голове лежала Васса Родионовна. На лежанке у печки, сливаясь с полутьмой, сидела Калерия Кошечкина, положив голову на ее плечо, спала Настенька Кокшарова.

Васса Родионовна спросила Певцову:

— Мороз?

— Отвечу для ясности по-сибирски. Вызвездило.

— Просто ужасно! Эта стужа меня доконает. Понять не могу, что со мной происходит. Коренная сибирячка. К любым морозам привычна и равнодушна, а теперь в пути из-за них головы поднять не могу.

— Виноваты в этом в данном случае совсем не морозы. Всему виной ваши нервы, мадам, защипанные страхом, — сказал поручик Пигулевский, привстав и прикурив от лампы папиросу. — Кроме того, вы слишком много времени и внимания уделяете своей особе, считая сейчас себя несчастной. Главное, слишком много думаете о своей судьбе, а от этого голова, не приученная к такому наплыву тревожных мыслей, естественно, начинает болеть.

— Удивительно примитивно обо всем судите, поручик, — обиженно со вздохом реагировала на сказанное Васса Родионовна.

— Я, мадам, всегда и обо всем сужу с реальных позиций, ибо вокруг меня только реальность без румян и пудры романтики. Вот наглядный пример. Все, кто пьет коньяк, знают, что его принято закусывать лимоном, посыпанным сахарной пудрой. Но, как видите, мы сейчас пьем коньяк из чайных стаканов и закусываем квашеной капустой и даже не волнуемся, что у нас нет лимонов. Княжна, хотите глоток коньяка?

— Спасибо, не люблю его.

Раздевшись, Певцова, потирая руки, подошла к столу, взяла из миски пальцами щепотку капусты, положила в рот.

— Капуста у хозяев вкусная.

— Согласен. Красногоровы, княжна, платят за нее звонкой монетой.

— Как всегда, вы, Пигулевский, о чем-нибудь спорили без меня?

— Угадали. Я не соглашался с полковником Удинцевым, пытавшимся нас уверить, что скоро придется своих собственных солдат бояться больше большевиков. Конечно, как всегда, у меня для несогласия имеются веские аргументы.