— Вторник — паста с соусом песто…

Я перечислила все, вплоть до пятничной курицы, пока доктор не прервал меня.

— У вас, похоже, отравление, — сказал он и посоветовал принимать «Пепто-Бисмол».

— У меня он только что закончился, от него рвота просто становится розовой.

— Попробуйте жевательные пастилки, а не микстуру. Это поможет.

И вдруг меня осенило: список, который я составила, был неверным. «Вторник — разговор со Стэнфордом, пятница — насильник выходит из тюрьмы». Паническая атака, неудавшаяся встреча, чувство вины от того, что я согласилась взять деньги, изматывающие переговоры, — все это нагромождалось у меня в желудке. Но я не представляла, как об этом сказать врачу.

— У меня также повышенная тревожность.

— Вы обращались к психологу? — спросил доктор.

Я кивнула.

— Что же, возможно, разберемся с этим в следующий раз, тревожность довольно типична, так что давайте подождем пару месяцев и…

Я сверлила глазами пол.

После того как мое заявление вышло в интернете и я получила столько поддержки, мне казалось, наступили спокойные дни. Дни, когда худшее позади. Я так радовалась. Некоторые говорили, что я сдвинула махину с мертвой точки. А если я смогла сдвинуть ее, то, бесспорно, смогу и полностью изменить положение дел, да что там — смогу изменить весь мир за одну ночь. Именно поэтому, идя на ту встречу, я была так наивна, думала, что вот сейчас, за час, остановлю сексуальное насилие в студенческой среде.

Мишель понимала, что такие дела быстро не делаются. Она билась со Стэнфордом десятилетиями. Она говорила: «Изменение общества — это марафон, а не спринт. Ты просто делаешь все возможное в отведенное тебе время». Под временем она имела в виду всю жизнь, потому что мы можем не застать тех перемен, к которым так стремимся, но это не повод опускать руки. Я поняла, что большие перемены — это мучительно долгий процесс, а система — неповоротливая громадина, в которой чертовски трудно разобраться, особенно такому маленькому человеку, как я.

Неделю спустя я принесла извинения юристу:

— Простите, что не сделала все возможное. Я надеюсь, мы все-таки сможем поработать вместе, чтобы изменить Стэнфорд.

— Мы оба верим, что для тебя это ощутимый шаг вперед… мы восхищаемся твоей невероятной силой… В тебе сияет свет, и с ним Тёрнер ничего не может сделать, — ответил он.

— Надеюсь, — добавил его партнер, — беспокойство по поводу того, что ты недостаточно сделала, быстро испарится, ведь на самом деле ты сделала очень многое.

Но у меня в голове стыд вопил так, что заглушал все их благодарности: «Дурочка, ничтожество, эгоистка».

По почте прислали чек. Я поехала в банк, открыла новый счет и дала отцу пароль, чтобы он мог воспользоваться деньгами, если они понадобятся семье. Также я положила деньги на пенсионный счет сестры.

Как-то ночью я подслушала, как родители сетовали на финансовые трудности, и тот разговор не выходил у меня из головы. Я так хотела, чтобы деньги решили их проблемы, чтобы все наконец были счастливы. Больше никакой боли, никаких битв. Я положила конец нашей грусти. Я сделала это.

Поскольку то самое место вскоре должно было превратиться в сад, Мишель повела меня туда, чтобы я впервые со дня изнасилования увидела его при дневном свете. У меня снова свело желудок.

Меня убило, как все вокруг выглядело бездушно и серо: клочки грязного газона, обвисшие ветви деревьев, кучи сухих сосновых иголок, дерьмо и пивные банки, пластиковые ложки и битое стекло, упаковки от кетчупа и два черных мусорных контейнера. Вот это? Это оно и есть? Место, определившее мою дальнейшую жизнь, заставившее пожертвовать отношениями, работой, отказаться от своей личности? Все было потеряно из-за этого жалкого загаженного двора у общежития? Почему спустя годы я все еще была привязана к этому месту, все еще вела переговоры со Стэнфордом о такой элементарной вещи, как освещение? Освещение! Вся моя жизнь, вся моя боль вдруг показались глупой шуткой. Мне хотелось разразиться смехом, хотелось зарыться руками в землю, вырывать куски почвы, разбить стеклянные двери веранды тем самым стулом, на котором я танцевала. Но я просто молча стояла там, щурясь от солнца, а потом развернулась, ушла и села в машину Мишель.

Прошло еще полгода. Яблочное Зернышко через адвоката передала мне сообщение: «Надеюсь, у вас все благополучно». Они назначили ответственного, решили провести освещение. Она сообщила, что всю информацию о моем изнасиловании следует передавать через представителя окружного прокурора, так как это никогда не входило в зону их ответственности. Они никогда не признаются, что должны были защищать меня, «но не смогли»; никогда не скажут: «Нам следовало проследить за тем, как все продвигается, и мы не сделали этого. Нам следовало найти тебя раньше, и в следующий раз мы обязательно так поступим».

Я обратила внимание на программу по арт-терапии для жертв сексуального насилия и издевательств в студенческой среде. Пришлось ехать целый час от Сан-Франциско, чтобы добраться до маленькой комнаты, прячущейся на задворках студенческой столовой. Студию держали две женщины: одна выступала как доверенное лицо, оказывающее психологическую поддержку; у второй, видимо, была другая функция. Когда я договаривалась с ними о встрече, то чуть с ума не сошла, опасаясь, что они официально зафиксируют мой приход и эту информацию передадут Яблочному Зернышку. И если когда-нибудь я заикнусь, что Стэнфорду следовало бы проявлять более ощутимую помощь, они заявят: «А у нас тут отмечено, что Шанель очень помогли наши занятия, особенно рисование толстыми маркерами и изготовление фигурок из цветной пушистой проволоки». По этой причине для себя я решила, что буду просто наблюдать.

В углу стояли металлический кувшин с водой и банка с жевательным мармеладом. На улице лил дождь. В программу занятий не входило никакого обсуждения, поэтому мы занимались лепкой из глины в полной тишине. Если кто-то что-то хотел обсудить, разрешалось перевернуть одну из маленьких карточек, лежавших перед нами на столе. Когда ты делала так, подходила женщина, исполнявшая роль доверенного лица, и шепотом говорила с тобой. Было хорошо находиться среди людей, переживших то же, что и я. Ни на кого не оказывалось никакого давления, нас не просили высказываться или прикидываться жизнерадостными. Неожиданно для себя я обнаружила глубоко запрятанное желание, чтобы все, кто молча работал в этой комнате, обязательно исцелились. Воспользовавшись моментом, я попробовала направить часть моей благожелательной энергии на собственную персону. Кроме того, меня заинтересовало, почему студентки, у которых наверняка было полно забот, тратили драгоценные два часа на то, чтобы лепить эти маленькие фигурки. Какая тоска приводила их сюда? Что их подпитывало здесь? И где, собственно, сами насильники, засадившие всех нас в эту маленькую комнату? Почему именно мы собирались тут в тишине и месили глину в дождливый день, в то время как они продолжали жить обычной жизнью?

Я старалась приходить при любой возможности. «Под маской гнева» — так называлось одно из занятий. Нужно было вырезать из картона маску, олицетворявшую твою ярость. Маска помогала, с одной стороны, признать, что в тебе сидит это сильное чувство, с другой — дистанцироваться от него, чтобы гнев не поглотил тебя полностью. Я придумала сделать маску в виде большой задницы. Но в тот день я оказалась единственной пришедшей на занятие. В комнате находились две женщины, я и куча пустых стульев. Женщина, выполнявшая функции доверенного лица, предложила мне остаться, если я сама хочу, и поговорить. Я согласилась. Вторая женщина ушла, чтобы я могла свободно изъясняться. Возможно, это был мой шанс сказать все, что я так и не сумела донести до Яблочного Зернышка. Но я только разрыдалась — ко мне вновь вернулось чувство покинутости, чувство обиды от изобилующих оговорками недоизвинений; вновь вернулась боль от душевных синяков. Я снова ощутила обиду от нежелания Стэнфорда признать собственные халатность и равнодушие. Как унизительно ожидать, что кто-то сможет вернуть тебе веру в место, которое так много для тебя значило с самого детства.