Из зарослей выбрался завр, посмотрел укоризненно, фыркнул и протянул короткую переднюю лапу к маленькому завитку, которым оканчивалась огромная раковина.

– Чего? – буркнул Койот, но посмотрел.

Завиток на черно-синем витке был бурый, похожий на любопытно вытянутый пёсий нос. Сильно заляпанный грязью, с приставшими сухими травинками, в нижней части оплетенный вьюнком. Ничего интересного.

– Балбес ты, вот и всё, – сказал Койот и снова взялся за лопату, но завр с сердитым рыканьем боднул его в плечо и снова указал на раковину.

Койот обошел завиток так и сяк, даже приставшую грязь поскреб. А потом понял, что вокруг любопытно вытянутого «носика» воздух клубится особенно густо, а сам «носик» – это поворотная дверная ручка.

* * *

– Сюда-сюда, да не отсюда, да не то, да что ты неловкий- то какой, а?

– Ну прости, дед, – пыхтел Койот, сваливая в яму очередную груду деревяшек, – ты б как-то яснее выражался, а то всё «те» да «эти». Живой ты, знаешь, попонятнее был!

– Нельзя мне теперь понятнее, – с гордостью за свои страдания ответствовал призрак, – очень уж сильное втручательство тогда получится, законы есть законы, знаешь ли! Но эк хорошо-то, что ты явилси, теперя мы ух как отстоим земельку-то мою, а то мне, вишь ли, трудно очень деревяшки-то ворочать, ямы-то копать…

– Ты странно разговаривать стал, – заметил Койот. – Но ты ведь точно мой дед?

– Сам не видишь, что ль? – призрак упер в бока полупрозрачные руки. – А что говорю иначе – так сам ты странный, ежели понимания нет по такому простому делу, я ж десять лет-то с одними лишь умертвиями и говорил, а они-то разные, некоторые уже пятьсот лет как мёртвые, от них-то понаберёшьси всякого, понахватаишьси…

– Фух, – Койот принялся наматывать веревку вокруг ствола молодого хлебного дерева. Дерево чуяло подвох, не одобряло его и отчаянно трясло листьями. – Так?

– Так-то так, – радовался призрак и беззвучно хлопал в ладоши. – Ай, хорошо будет, ай и здорово дело пойдет! Самому то-то трудно с матерьяльным, самострелики энти почитай месяц делал, ну а с тобой-та, эх, наведем шороху с тобой-та, внучек!

– Ты не перебрал с шорохом, а, дедуля? А если эти штуки кого-нибудь насмерть подстрелят? Или если кто через твои распорки споткнется и шею себе свернет?

– И чего? – не понял призрак. – Я тож мёртвый, хуже стал от этого, что ли? Неча на чужую землю клювы-та разевать!

Койот возражать не стал – какой толк, если сам он в послежизни и правда ничего не понимает? К тому же деда и живого было невозможно переспорить.

– Развелось наследников, тоже мне, – ворчал он. – Вот как я сам с этой земельки-то уйду, лет через двести – тогда и приходите, а пока нечего его, того, это. Моя земелька, мои единороги, луга и деревца, дык знали б вы, человеки, сколько всего глазу-то открывается, когда он видит! Какие жучки-трудяги под землицей бегают, как травка поёт для единорогов, а уж какие цветастые души у каждого деревца, какие они сказки сказывают, как солнце золотыми струнами играет с волосьями ветра, хр-р-р.

Койот удивленно посмотрел на уснувшего призрака, почесал затылок и пошел во двор, наблюдать. Вечерело, соседи вот-вот должны были начать сходиться, а мать готовилась встречать их: на костре булькало крупяное варево, на столе стояли лепешки и плошка растопленного масла с травами. По двору уже носились чьи-то эльфята, видно, убежавшие вперед. Они размахивали плевательными трубочками, орали: «Еще шаг, человек, и в твоём глазу будет торчать игла!» – а мать деревянно улыбалась. Койот сперва хотел было выйти и отвесить эльфятам подзатыльники, но потом передумал: кто решил иметь дело с соседями, тот пусть и разбирается.

А дед вам устроит, пожалуй. Если уж он собственных наследников не хочет видеть на ранчо – с чужаками церемониться и вовсе не будет, да и опыт какой-то накопил за десять лет, не зря же эльфские чародеи убрались с этой земли. А земля хорошая, не чета каменистым, глиняным, засушливым местам, где принято было селить людей. Не досмотрели когда-то люди хитрых оговорок в уговорах, теперь кулаками не помашешь.

Койот, конечно, рассчитывал, что ему-то дед позволит остаться, когда все прочие претенденты разбегутся – в благодарность за помощь хотя бы, а кроме того, когда дед был живым, он очень любил внуков, а еще кроме того – Койот был отличным объездчиком и мог принести пользу на ранчо. И вообще, не в его привычках было поворачивать назад, если уж куда добрался.

Дед удивлял Койота, он вёл себя настолько по- другому, что поневоле думалось: а не повредился ли старик умом после смерти? А еще – если соседи или эльфские чародеи прознают, что страшное проклятие, висящее над ранчо Брянца – всего лишь дух самого Брянца, то быстро с ним разделаются, а этого Койоту не хотелось, хотя и мелькнула мыслишка, что если призрак так и не позволит внуку остаться на ранчо…

Когда стемнело, соседи наконец собрались и расселись у кострища, и Койоту всё хотелось уронить кого-нибудь из них в огонь, а лучше – всех разом. Откормленных эльфов, что пришли не то в худших собственных одеждах, не то в тряпках, отобранных у огородных пугал, и всем видом показывали, какая это жертва с их стороны – ходить в гости к людям и есть приготовленную ими еду. Семейство кобольдов, выряженное в пух и прах, которое деловито подчищало угощение и тонко смеялось, пригибая головы, отчего у эльфов делались лицевые дерганья.

– Хорошее место! – разливалась мать и нервно, не к месту, хихикала. – Чисто-привольно, а деревца какие растут, а единорожки до чего гладкие, а дом-то, хи-хи, дом, где еще вы такое найдете, а?

Койот сидел молча и ничего не предпринимал, хотя и собирался разогнать всю эту шушеру, заявив свои права на наследство. Но раз первый владелец «Весёлой улитки» здесь, то какой смысл вообще разговаривать с матерью или соседями? И, кажется, дед получше Койота знает, как согнать посторонних со своей земли, в конце концов, это он прожил тут тридцать лет, а вовсе не Койот.

Эльфята верещали, носились вокруг, то и дело забегали со двора в кухню, громко хлопая дверью, и мать всякий раз морщилась, видно, жалея, что не завалила дверь срубленным деревом или воловьей тушей. Потом эльфята затеяли прятки, и тут уж без дома никак было не обойтись, а Койот порадовался, что нынешняя его захламленность не дает пройти дальше третьего витка, рыжего, где на деревянных распорках висели оставшиеся от бабушки нарядные платья, стояли ткацкий станок и веретено у большого окна.

– Скажи, Койот, никакое, хи-хи, проклятье нас тут не тревожило?

– Не тревожило, – кисло подтвердил он.

Хорошо, что мать не спросила как-нибудь иначе, вроде «Скажи-ка, ничего необычного мы тут не видели!» – тогда бы пришлось выкручиваться. Дед говорил, что на Планете Земля люди умели говорить неправду, и что это было очень плохо, что вся история человечества – история вранья, что потому он и открыл человечеству путь в этот мир, где никто не может изречь ложь. Койот так до конца и не понял, как это люди умели – не умалчивать, не выкручиваться, а говорить чистую неправду так, чтобы при этом не выдавать себя, чтобы самый воздух не сжимал горло, чтобы не брызгали слезы из глаз.