о поведении других и оставляют в покое свое, но сами не могут быть судьями зла и добра, хотя можно биться об заклад об их невинности, как и обо всем, что еще не доказано, и которые думают строгим житьем и ханжеской личиной перехитрить честь, хотя веселая их молодость была слишком постыдной, чему их угрюмость и морщины могут служить хорошим доказательством, — итак, эти дамы, часто очень мало сведущие, скажут, что мадемуазель Доротея была по меньшей мере легкомысленной, потому что она не только так скоро дала далеко зайти с первого раза человеку, которого до этого совершенно не знала и только видела, но и позволила ему говорить о любви, и что если бы девушка, подвластная им, поступила бы так, она не осталась бы в свете и четверти часа. Но эти невежественные пусть знают, что в каждой стране свои особые обычаи и что если во Франции женщины и девушки сердятся или, по крайней мере, делают вид, что сердятся на малейшее любовное объяснение, то в Испании, где они заперты, как монашенки, они совершенно не обижаются, когда им говорят о любви, даже если у того, кто говорит им об этом, нет ничего, что склонило бы любить его. Они допускают еще большее: почти всегда сами дамы делают первый шаг и первые увлекаются, потому что их последними видят кавалеры, которых они видят каждый день в церкви, на гуляньях, с балконов и сквозь решетку окна.[340]

Доротея поверила своей сестре Фелициане свой разговор с доном Санхо и призналась, что этот чужестранец понравился ей больше всех севильских кавалеров; и ее сестра одобрила ее замысел против его свободы. Сестры долго еще рассуждали о выгодных преимуществах мужчин перед женщинами, которые почти всегда выходят замуж по выбору своих родителей, что редко соответствует их вкусу, в то время как мужчины могут выбрать любимую женщину.

— Что касается меня, — сказала Доротея сестре, — я совершенно уверена, что любовь никогда не заставит меня сделать что-либо против моего долга; но я также твердо решилась никогда не быть женой человека, который не обладал бы всем тем, чего бы я искала во многих других, и лучше проведу свою жизнь в монастыре, чем с мужем, какого я не могла бы любить.

Фелициана сказала сестре, что приняла то же самое решение, и обе укрепились в нем еще более размышлениями по этому поводу.

Доротея находила трудность в том, чтобы сдержать слово, какое она дала дону Санхо, обещая ему сказать, кто она, и она высказывала своей сестре сильное беспокойство; но Фелициана, счастливая в изобретении средств, напомнила своей сестре, что одна дама, их родственница и одна из самых близких приятельниц (потому что не все родственницы бывают приятельницами), охотно услужит в деле, от которого зависит ее душевный покой.

— Ты знаешь хорошо, — сказала ей ее добрая сестра: — удобство еще в том, что Марина, так долго у нас служившая, вышла за цирюльника, который снимает у нашей родственницы маленький домик рядом с ее, и что оба дома сообщаются между собою. Они находятся в отдаленном квартале, и если бы и заметили, что мы слишком часто посещаем нашу родственницу, то это не возбудит любопытства, ходит или нет дон Санхо к цирюльнику, куда он может являться ночью и переодевшись.

В то время, когда Доротея составляла план своей любовной интриги с помощью сестры, которая подговорила их родственницу помочь ей и дала наставления Марине что делать, дон Санхо думал о своей незнакомке, не зная, не для того ли, чтобы посмеяться, обещала она ему дать о себе весть, и видел ее каждый день, не узнавая, то в церкви, то на ее балконе, принимающей ухаживания своих кавалеров, которые все были знакомы дону Санхо и были его самыми большими друзьями в Севилье. Он одевался однажды утром, размышляя о своей незнакомке, когда ему доложили, что его спрашивает какая-то женщина под вуалем. Он велел ввести ее, и она дала ему записку, которую вы прочтете.

Записка

Я бы дала знать о себе и раньше, если бы могла. Если желание знать меня еще не оставило вас, то приходите в начале ночи в место, которое назовет вам подательница моей записки и откуда она проведет вас туда, где я буду вас ожидать.

Вы можете себе представить его радость. Он обнял с горячностью благовестную посланницу и подарил ей золотую цепочку, какую она взяла после некоторой церемонии. Она назначила ему час в начале ночи и указала уединенное место, куда он должен явиться без провожатых, и, попрощавшись с ним, оставила его самым довольным и самым нетерпеливым человеком, в мире. Наконец настала ночь. Он, разодетый и надушенный, явился в назначенное место, где ждала его утренняя посланница. Она велела ему войти за собою в небольшой домик неважного вида, а потом — в прекрасную комнату, где находились три дамы, лица которых были закрыты вуалями. Он узнал свою незнакомку по ее фигуре и сразу же стал ей жаловаться на то, что она не снимает вуаля. Без всяких церемоний ее сестра и она открыли счастливому дону Санхо, что они — прекрасные сестры де Монсальва.

— Вы видите, — сказала Доротея, снимая вуаль, — я сказала правду, когда уверяла вас, что иногда чужестранец получает в одно мгновение то, чего кавалеры, которых мы видим каждый день, не могут заслужить в долгие годы; и вы были бы, — прибавила она, — пренеблагодарным человеком, если бы не ценили моей к вам благосклонности или невыгодно обо мне судили.

— Я буду ценить всегда все, что исходит от вас, как будто бы оно даровано мне небом, — сказал ей пылко дон Санхо, — и вы увидите из моих стараний сохранить то, что вы для меня делаете, что если я когда-либо это утрачу, — это будет скорее по несчастью, чем по ошибке.

Они недолго говорили:

Сказали все они, что страсть,

Владея чувством, говорит.

Хозяйка дома и Фелициана, как люди, знающие вежливость, отошли на приличное расстояние от наших влюбленных, и, таким образом, те имели все удобства внушить друг другу любовь еще более, чем прежде, хотя и были уже влюблены сильно; они назначили день, чтобы влюбиться, если можно, еще сильнее. Доротея обещала дону Санхо сделать все, что она может, чтобы чаще видеться с ним; он благодарил ее столь остроумно, как только мог;