того. Эта прекрасная девушка была столь огорчена, что не могла никого уже любить после своего дорогого дона Санхо: все, что делал дон Перальт для того, чтобы понравиться ей, надоело ей, и она отказывалась почти каждый день от лучших партий в Севилье, какие ее отец, дон Мануэль, предлагал ей.

В это самое время Санхец прибыл в Сицилию и, следуя приказанию своего господина, захотел разузнать о поведении Доротеи. Он узнал из городских слухов, что какой-то очень богатый кавалер, недавно приехавший из Индии, влюбился в нее и делает для нее все, что можно ожидать от совершенного любовника. Он написал своему господину и кое-что несколько преувеличил, а его господин представил себе все в еще больших размерах, нежели как об этом писал его слуга. Маркиз Фабио и дон Санхо сели в Мессине на испанские галеры, возвращавшиеся на родину, и прибыли благополучно в Сан-Лукар,[346] где наняли почтовую карету до Севильи. Они приехали туда ночью и остановились в квартире, которую нанял для них Санхец.

На следующий день они оставались дома, а ночью дон Санхо и маркиз Фабио ходили вокруг квартала, где жил дон Мануэль. Они услыхали, как под окнами Доротеи настраивают инструменты, а потом — превосходную музыку, после которой один голос, с аккомпанементом на теорбе,[347] жаловался на жестокость тигрицы в образе ангела. Дон Санхо хотел было напасть на господ серенадщиков, но маркиз Фабио помешал ему, представив ему, что это он мог бы сделать тогда, когда бы Доротея появилась на своем балконе ради его соперника или если бы слова простой арии были бы благодарностью за полученные благосклонности, а не жалобы недовольного любовника. Серенада ушла, быть может, плохо удовлетворенная, и дон Санхо и маркиз Фабио ушли тоже.

Между тем Доротее начала надоедать любовь индийского кавалера. Ее отец, дон Мануэль, крайне желал видеть ее замужем, и она нисколько не сомневалась, что если этот индиец, дон Жуан де Перальт, такой богатый и знатный, предложит ему себя в зятья, отец предпочтет его другим и будет еще более принуждать ее к замужеству. На следующий день после серенады, в которой маркиз Фабио и дон Санхо также принимали участие, Доротея разговаривала об этом со своей сестрой и сказала ей, что она не может более выносить ухаживаний индийца и находит странным то, что он делает это так открыто, не поговорив прежде с ее отцом.

— Это такой поступок, какого бы я никогда не одобрила, — сказала ей Фелициана, — и если бы я была на твоем месте, я бы поступила с ним очень плохо с первого же раза, когда представился бы случай, чтобы сразу рассеять надежду, что он тебе понравится. Что до меня, то он никогда мне не нравился, — прибавила она: — у него нет хороших манер, принятых при дворе, и огромные издержки, какие он делает в Севилье, не говорят о хорошем воспитании; да и сам он пахнет чужестранцем.

После этого она старалась представить дон Жуана де Перальта очень неприятным, забыв, что вначале, когда он появился в Севилье, призналась сестре, что он не не нравится ей и что всякий раз, когда они говорили о нем, она хвалила его с некоторого рода горячностью. Доротея, заметив, что ее сестра так изменилась в чувствах, какие испытывала раньше к этому кавалеру, заподозрила ее в склонности к нему, и столь, сколь та хотела ее уверить, что не имеет ее, а чтобы разрешить сомнения в этом, сказала ей, что не из отвращения к самому дону Жуану отвергает его ухаживания, а, напротив, потому, что он лицом похож несколько на дона Санхо и что он понравился бы ей, возможно, более других мужчин в Севилье, не говоря уже, что из-за его богатства и знатности ему удалось бы легко получить согласие ее отца.

— Но, прибавила она, — я не могу никого более любить после дон Санхо, и хотя я не смогла стать его женой, я никогда не буду ничьей и проведу остаток своих дней в монастыре.

— Хотя бы ты и совершенно решилась на столь странный поступок, — сказала Фелициана, — ты не могла бы более меня огорчить, чем сказав мне об этом.

— Не сомневайся в этом, сестра, — ответила ей Доротея, — ты скоро будешь самой богатой партией в Севилье, и поэтому я хотела увидеть дон Жуана, чтобы уговорить его любить тебя, а не меня, и рассеять всякую надежду на то, что я когда-либо соглашусь быть его женой; но теперь я хочу просить его не докучать мне более своими ухаживаниями, потому что у тебя такое отвращение к нему. А сказать правду, — продолжала она, — меня это огорчает, ибо я не вижу никого в Севилье, за кого бы ты могла выйти замуж лучше, чем за него.

— Он мне более безразличен, чем ненавистен, — сказала Фелициана, — и если я сказала, что он мне не нравится, то скорее из угождения тебе, чем из действительной ненависти к нему.

— Признайся лучше, дорогая сестрица, — ответила Доротея, — что ты нечистосердечно со мной говорила, и если ты теперь мало ценишь дон Жуана, то ты забыла, что иногда мне крайне его хвалила, или, лучше, боялась, что он мне слишком нравится, что выдает, что и тебе он не совсем не нравился.

При последних словах Доротеи Фелициана покраснела и страшно смутилась; Она наговорила ей, совсем сбившись с толку, множество бессмыслиц, которые не более защищали ее, чем уличали в том, в чем обвиняла ее сестра, и наконец она ей созналась, что любит дон Жуана. Доротея не осуждала ее любви и обещала помочь ей как только может.

В тот же день Доротея велела Изабелле, которая порвала все сношения с Гусманом после случая, происшедшего с доном Санхо, пойти разыскать дон Жуана, отдать ему ключ от калитки сада дона Мануэля и сказать ему, что Доротея и ее сестра будут ждать его там, а он должен; явиться в назначенное место в полночь, когда их отец будет спать. Изабелла, подкупленная дон Жуаном и делавшая все, чтобы привести его в милость у своей госпожи, но безуспешно, была сильно удивлена, видя, что та так изменилась, и была крайне довольна принести добрую весть лицу, которому она не приносила ничего, кроме дурного, и от которого она получила много подарков. Она долетела к этому кавалеру, и тот едва ли поверил бы своему счастью, если