составляло особенность данного удивительного образования.

В 1937–1938 годах, как и урдомские женщины, нынешние управленцы пилили лес, укладывали шпалы, голыми руками в сорокаградусный мороз заливали цистерны нефтью, сдирая кожу с примерзавших к железу ладоней, – при том же голоде и антисанитарии. Можно понять, чем в таких случаях для заключённого становилась работа по профессии или уровню образованности. Не имея никаких честолюбивых целей, послушные творческой воле, эти люди скидывали в общий котёл экономики страны подчас гениальные идеи, проекты, технические изобретения. Иные рационализаторские предложения приносили не только лагерю, но и государству неисчислимую выгоду. Складывалась новая практика использования творческой одарённости – без авторства. Анонимная. Осуществлялась национализация таких богатств, как человеческий интеллект, человеческий талант.

Украсив свой фасад одной из самых привлекательных формул человечества: «Свобода! Равенство! Братство!» – наше общество в середине двадцатого века спасалось рабским лагерным трудом во всём объёме. Придуманные подпункты, части статей Уголовного кодекса обеспечивали государству бесперебойный приток рабочей силы – и узаконили безвозмездное присвоение интеллекта отверженных. Психика вольных, избежавших этой участи, легко примирилась с несмыканием между лозунгом-вывеской и фактической несвободой, неравенством и уж поистине – небратством.

Лагерное начальство и в быту исправно и на все лады пользовалось талантами зэков. Когда возникла необходимость срочно оперировать начальника Севжелдорлага Семёна Ивановича Шеми́ну, подчинённых обуяла паника: «Надо немедленно отправлять в Москву! Здесь некому делать операцию!»

– Есть кому! – опроверг сам Шемина. – Есть Бернард Маркович Шаргель!

За блестяще сделанную операцию одесскому хирургу позже скостили несколько месяцев срока.

Взаимоотношения вольных и заключённых при более близком общении обретали нередко гротесковый характер. В зону, случалось, приходил кто-то из вохры, присматривая себе зэка:

– А ты, – (иногда «вы»), – знаешь чего-нибудь такого про Пятнадцатый съезд партии?

– Знаю «чего-нибудь такого». Был на нём как делегат.

– Так напиши мне тут. Доклад я должен сделать на эту тему.

Политические заключённые такие доклады писали как мемуары. А за зоной малограмотный вохровец, не вникая в смысл, по складам прочитывал на политзанятиях написанное. Тем не менее граница между «друзьями народа» и его «врагами» оставалась неодолимым рубежом.

По приезде на ЦОЛП меня поражало всё: электрические огни посёлка, которые просматривались из-за зоны, настоящая скамейка возле столовой, настоящий клуб. Более же всего поражали люди, непривычная вольготность в их самоощущении и поведении. Вокруг была масса интеллигентных лиц, совершенно удивительных женщин. Работа под крышей многим из них дала возможность сохранить осанку, походку и даже причёски. У одной прямой пробор и узел волос сзади, у кого-то – ровная чёлка или уложенная вокруг головы коса. Лица моложавые, волосы чаще седые. В лагерных «управленческих» дублёнках по ЦОЛПу расхаживали поистине женщины-королевы. Любуйся, дивись, читай характеры и судьбы классов, «прослоек» и личностей. В бараке здесь замечали друг друга, слышали, могли ободрить словом, а то и вовсе перевернуть мышление и душу.

Меня привезли на ЦОЛП, когда ТЭК находился в поездке по трассе. Возвращения коллектива ждали со дня на день. Мне указали место в общем бараке и, к величайшему изумлению, не погнали на работу. Утром после «разводки» дневальная ушла за водой, и в бараке остались одна из цолповских женщин и я. Бледное северное солнышко робко коснулось щеки, сползло и задержалось на заправленных одеялах опустевшего барака. Запутавшаяся в собственных проблемах, я чувствовала себя до крайности подавленной.

– Что вы так убиваетесь? – спросила соседка.

Чтобы не обнаружить истинных причин и не впасть в излишнюю откровенность, я ответила: жизнь кончена, её нет, полагать, что она когда-нибудь вернётся, не приходится, всё, мол, потеряно. И тут на меня обрушилась такая лавина возмущения, что я самым серьёзным образом растерялась.

– Как это – жизнь кончилась? Что значит: её нет?

Казалось, я задела в этой женщине что-то глубоко личное. Она вскочила с койки и, расхаживая взад и вперёд, словно тигрица в клетке, стала меня отчитывать:

– Да кто вам, такой молодой, дал право не считать эти самые мгновения за жизнь? Да, да, и вот эти! Какой другой жизни вы для себя ждёте? Как можете объявлять эту недействительной? Я сижу – скоро будет четырнадцать лет! Какой иной жизни прикажете ждать мне? Вот это и есть моя жизнь! Она – есть! И она – моя! А сколько людей погибло, скольких нет!..

Позже нас многое связало с бурной, жизнелюбивой Вандой Георгиевной Разумовской. Тогда она метала молнии, нещадно и жарко костила меня за сказанное. Возмущение этой жрицы огня было вдохновенным, искренним и не могло примириться с неправедным мировоззрением. Четырнадцать лет неволи не допускали этого. Сколько раз я говорила себе: «Нет, нет и нет! Эта жизнь не моя! Настоящая жизнь начнётся после освобождения. Во всяком случае – с момента рождения ребёнка». Выволочка от Ванды Георгиевны пошла на пользу. Какой-то хлам в моей душе она подожгла.

Как только ТЭК вернулся, меня из общего барака перевели в женский театральный отсек. Четырнадцать коек здесь делили между собой женщины из ТЭКа и театра кукол. Я страшно нервничала. Холодела при мысли о своей полнейшей актёрской несостоятельности, оттого что не сегодня завтра это обнаружится. Что за этим последует? И всё-таки, устраиваясь на новом месте, то и дело ловила себя на появлявшемся чувстве покоя. Новизна ощущения шла вразрез со всякой логикой.

Уже на следующий день вместе со всеми я отправилась «на работу» в театральный барак. На приколотом к двери листе бумаги висел приказ: «К постановке принят „Юбилей“ А. П. Чехова» – и распределение ролей:

Шипучин – Г. Л. Невольский

Шипучина – Т. В. Петкевич

Мерчуткина – В. К. Мицкевич

Хирин – Я. К. Станиславский

Режиссёр-постановщик А. О. Гавронский

Я читала, перечитывала, вбирала написанное. Несусветная причуда жизни! И этот листок бумаги – расписка, удостоверяющая мою причастность к ней. Я даже развеселилась. Твердила про себя: Гавронский, Невольский, Станиславский, Мицкевич, Петкевич…ский…ский…ский…вич…вич. Собственная фамилия не в списке на этап, а среди «действующих лиц и исполнителей»!

Новая жизнь началась с ещё непонятно в чём заключавшихся застольных репетиций. Читали пьесу. Затем – по ролям. Потом каждый должен был сказать, как понимает свой персонаж. За длинным, плохо оструганным столом против меня сидел режиссёр с насмешливыми глазами. Он шутил. Слегка поддевал, дразнил. Этот язык, похожий на половодье жизни, захватывал и притягивал. Праздничное настроение не покидало. Утром я поднималась, шла на репетицию с предощущением счастья, не понимая, откуда оно берётся. На застольном периоде не задержались. Вышли на площадку.

– Тамарочка, – говорил Александр Осипович (оттого что ко мне так обращались, в груди всё таяло), – смотрите: она подбегает к мужу… увидела Хирина, поискала глазами зеркало, сняла