Главный тревоживший его вопрос был – не раздумала ли я? ТЭК не повлиял, не изменил моего решения иметь ребёнка?

– Нет! – ответила я.

В уверенности, что с рождением ребёнка только и начнётся та моя особенная жизнь, которая меня установит в этом мире, было что-то непререкаемое, похожее на высшее повеление. Филипп успокоился. Говорил, что верит мне во всём. И неожиданно настойчиво стал просить:

– Познакомь меня с Александром Осиповичем.

Даже притом, что Александр Осипович многое к тому времени знал о Филиппе, я не решалась подойти и сказать: «Вы не могли бы?.. Я хотела бы вас познакомить…» Но Филипп не отступал, просил. Несопоставимость, несхожесть этих двух людей представала передо мной во всей своей очевидности. Пугала. Но я – решилась. Они с любопытством смотрели друг на друга. После ухода Александра Осиповича Филипп с несвойственной ему потерянностью сказал:

– Он отнимет тебя у меня.

Горечь не содержала ни капли мужской ревности. Значит, он всё понял верно. Что же скажет Александр Осипович? Меня не покидало чувство крайней неловкости перед ним, боязнь услышать слова неприятия. Вечером, закончив с кем-то разговор, он повернулся ко мне:

– Ну что ж, он очень мил, Тамарочка! – И через паузу добавил: – И трогателен!

По тому, насколько ни одно, ни другое определение не подходило к Филиппу, я поняла, что худшее из опасений сбылось: Александру Осиповичу он категорически не понравился. Еле сдерживаясь, чтобы не выдать огорчения, я пыталась отыскать какое-то объяснение его характеристикам Филиппа. Трогателен?! А вдруг он и впрямь уловил ту самую беспомощность в этом энергичном, деловом человеке, на которую, по сути, я и отозвалась? Ведь это есть в нём! К тому же он был в этот раз так растерян… Когда я поднялась, чтобы уйти, Александр Осипович задержал меня. Рисуя на клочке бумаги чей-то профиль, он не поднимая головы сказал:

– Знаете, Тамарочка, я очень благодарен этому человеку. Ведь он вас фактически спас. Этого никуда не денешь!

Я замерла. Благодарен? За меня? И это сказал он – насмешливый, язвительный? Понять и увязать всё в сознании было нелегко.

* * *

Начальство СЖДЛ казалось единым кланом, но у каждого была своя предыстория. Начальник политотдела, высокий и красивый здоровяк Штанько, был «выдвиженцем». Жил в своё удовольствие. Опекал ТЭК и театр кукол. Но в искусстве ровным счётом ничего не смыслил. Его курьёзные высказывания были благодатной почвой для сочинения анекдотов.

Первым его заместителем был Павел Васильевич Баженов. По специальности инженер-путеец. По партийной линии его направили на строительство Северной железной дороги и уже на месте переназначили на работу в политотдел.

Начальник же всего СЖДЛ Семён Иванович Шемина слыл и у работников управления, и у заключённых за образованного и хорошего человека, умевшего во всех видеть людей. Назначение на эту должность означало для него ссылку: в 1937 году была арестована его жена-полька, и он от неё не отказался. До этого Шемина был военпредом Советского Союза в Чехословакии.

Говорили, что, если бы не письмо Шемине народного артиста СССР Николая Константиновича Черкасова, Александра Осиповича давно бы отправили на общие работы. Письмо такое в действительности существовало. В те времена подобные факты становились событием чрезвычайным, «светом в окне». Сколько детей, мужей и жён присылали тогда отказы от своих родных, чтобы где-то там, в далёких городах, не оказаться уволенными с работы или не остаться без учёных степеней. А здесь знаменитый народный артист хлопочет за знакомого режиссёра! Кто-то даже вызубрил письмо наизусть, передал по цепочке остальным:

«…В вашем лагере находится один из видных деятелей театра и кино А. О. Гавронский. Прошу сделать всё возможное для благоприятных условий его работы и жизни. Закончив срок, этот талантливый режиссёр должен ещё долго трудиться на благо нашего искусства».

(Через много лет в один из своих приездов в Ленинград, оказавшись во Дворце искусств, я увидела Черкасова и подошла к нему:

– Разрешите сказать вам несколько слов, Николай Константинович?

Черкасов взял меня под руку, подвёл к дивану, усадил, сел рядом. Он уже тогда был очень болен, шумно и трудно дышал.

– Хочется поблагодарить вас за письмо об Александре Осиповиче Гавронском начальнику СЖДЛ.

Черкасов оживился:

– Было такое! Было. Писал. А что? Помогло? Неужели помогло? Не думал. Не предполагал. Но писал.

Я сказала, что помогло. И не только Александру Осиповичу, но и всем нам, кто знал, что такое письмо пришло в лагерь.

– Спасибо! Спасибо! – несколько раз повторил Черкасов. – Честно говоря, мало надеялся, что поможет.

Пока начальником лагеря оставался Шемина, Александр Осипович был некоторым образом под защитой. Однако истинным хозяином в лагере являлся всё-таки третий отдел.

* * *

Александр Осипович и здесь, в зоне, не оставлял своих занятий математикой и философией. Из барака, где он жил, однажды за мной прибежал человек:

– Александру Осиповичу плохо. Просил позвать вас.

Меня охватило такое смятение, что я утратила способность что-либо соображать. В длинном мужском бараке койки были притиснуты одна к другой, но в двух местах посвободнее обозначалось что-то вроде дощатых перегородок. За одной из них ютился топчан Александра Осиповича. Тут же из пары досок было сколочено подобие письменного стола. Александр Осипович лежал с закрытыми глазами. Вокруг топчана валялись клочки бумаги.

– Был обыск! Забрали всё, что он писал, – объяснил сосед.

Александр Осипович приоткрыл глаза, мутные от душевной боли.

– Да. Всё унесли. Отняли! – сказал он раздельно и снова прикрыл веки.

Что сделать? Что сказать? Теперь – знаю. Тогда – не нашлась. Просто сидела возле него в чужом многонаселённом бараке, присутствуя при чём-то вопиющем. В тюрьме, на лесных колоннах так называемые шмоны производились постоянно. Отбирали запрещённые предметы. Это было другое – ограбление, воровство. Безвозвратно отбиралось то, что производила на свет духовная природа человека. Когда позже Александр Осипович сформулировал позицию человека по отношению к боли: «Как много надо сил, чтобы перенести своё бессилие!» – я неизменно вспоминала тот серый день, барак, его полубредовое состояние, непостижимый для меня способ одоления боли.

Досадую на свою память за всё утраченное, несбережённое.

Я одержимо жаждала вызнать, что такое «цель жизни», возможно ли нащупать в этой взбаламученности свой путь, добиться согласия с собой. Возвращаясь после отбоя в барак, брала в руки карандаш и обрывки годной для письма бумаги, чтобы продолжить разговор с Александром Осиповичем. На следующий день я получала такие же листки от него. И многие годы его ответы оставались для меня ориентиром к разумению жизни. Приведу несколько отрывков из его писем:

«То, что именуется „целью жизни“, не есть нечто вне нас лежащее, к чему мы стремимся. Когда это так, то