class="p1">Как показало время, «игры» имели и своё место, и свою нелёгкую судьбу, и свою протяжённость во времени.

Накануне отъезда ТЭКа на трассу пришёл попрощаться Илья Евсеевич. Попросил меня выйти в зону «поговорить». Пытался дознаться, почему я не отвечаю на его письма, почему холодно принимаю их. Я отказалась от объяснений. Он не на шутку разъярился, с силой разорвал книгу, которую держал в руках, и бросил её наземь. Я повернулась и ушла. Через час в барак за мной пришёл один из «лордов»:

– Илье худо. Пойдёмте к нам. Успокоить его можете только вы.

Я отказывалась. Меня упрашивали. В конце концов я согласилась: «Хорошо. Приду». Илья Евсеевич лежал на койке с мокрым полотенцем на лбу. Вид имел действительно плачевный. Было в этой картине что-то совсем не лагерное, а домашне-мирное. Он приподнялся, стал благодарить за то, что я всё-таки пришла, а значит, как он надеется, простила. От моей рассерженности не осталось и следа. Мы уже спокойно говорили о прежней жизни, и я про себя думала, что бурный, некрасивый срыв никак не выражает этого человека, что я правильно сделала, помирившись с ним, как вдруг в разговоре возник непредвиденный поворот. Илья Евсеевич жадно спросил:

– Ответьте мне на один-единственный вопрос: вы ждёте ребёнка? Я прав?

Вопрос застал врасплох. Если бы он был задан женщиной – куда ни шло. Но спрашивал мужчина, посторонний мне человек. Его догадливость происходила оттого, что я когда-то в Беловодске назвала «материнским началом» в мужчинах.

– Жду, – ответила я.

– Разрешите мне взять на себя все заботы, когда родится ваше дитя! – сказал он.

Искренность, просительную интонацию, с которой это было сказано, я – услышала. Но стеганул смысл. И я отрезала:

– У ребёнка есть отец. Он не собирается от нас отказываться.

Репутация Филиппа Яковлевича как беспутного человека давала основания к такому разговору. Мало кто верил в то, что он любит меня. Откуда же бралась безоговорочность веры во мне? Ведь, бывало, среди текущих событий на ЦОЛПе о своей собственной жизни я начинала вдруг думать с паникой и с испугом. Она начинала казаться навязанной мне некоей сомнительной силой, происхождение которой я объяснить не умела.

Судьба лишь до поры отпустила поводок, предоставила неожиданные цолповские каникулы, чтобы я побывала в центре внимания, среди захлёбов и «ахов». Впереди же, как нечто предрешённое, меня ожидал отзыв всё к тому же суровому пайку Судьбы.

* * *

Задачей ТЭКа было обслуживать рабочие колонны СЖДЛ. Вагона у ТЭКа в тот период не было. Доезжать до колонн приходилось попутными поездами. Конвоиры теснили пассажиров, освобождая для нас несколько купе, чтобы мы не общались с вольными. Но вольные и сами шарахались от нас. Поначалу это ранило. Потом привыкли и к этому.

Замелькали названия станций: Висляна, Иосер, Жешард, Тобысь, Ираэль, Мадмас, Шежам, Микунь… Убогие станционные домишки выглядели вполне невинно. Колонны отстояли от них в двух, пяти, десяти километрах и более. От станций шли к зонам пешком. То и дело встречались сбитые в грязные, серые бригады заключённые, идущие на работу или с работы. Иногда из этой массы вырывался, полоснув, чей-то острый, горячий взгляд.

Бараки на колоннах были переполнены. Нас размещали где попало: в комнатушках при конторах, при медпункте или клубе. Топчанов не хватало. Спать приходилось и на полу, и на столах. Утром репетировали. Вечером давали концерт. Пришедшие из леса или с погрузок работяги, узнав о нашем приезде, спешили отмыться, быстрее поужинать и заполняли клуб или преображённую в него столовую. В первые ряды усаживались вохровцы, за ними – зэки.

Начинался концерт. Все смолкали. Я знала по себе, что на глухих лагпунктах в тайге человеку, которого дубят недоеданием и непосильным трудом, начинает казаться, что на земле давно уже нет ни музыки, ни песен. Наш приезд напоминал о забытом поэтическом слове, подтверждал, что рифма, ритм и размер существуют, следовательно есть цикл, начало и завершение, а значит, если Бог даст, возможно и спасение. На сцену выходили Аллилуев и Головин, тенор и баритон. Положив руки на плечи друг другу, они запевали всем знакомое: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»

У притёртых друг к другу заключённых-зрителей в арсенале средств для разрядки душевной боли имелось одно: горючие слёзы. Заглядывая в дырочку боковой «кулисы», я видела, как они льются по измученным лицам мужчин и женщин. Неотрывно глядя на этих людей, сама утирая слёзы, я свято уверовала в то, что мы необходимы друг другу. Только эта вера гасила неуходящее чувство вины за то, что нам в ТЭКе неизмеримо лучше, чем им.

Слёзы сменяла улыбка, когда выходила танцевальная пара, потом акробаты. На «Юбилее» запертые чувства взрывались, и смех порой переходил в общий стон. Я как счастья ждала ежевечернего спектакля. Выход на сцену стал смыслом жизни. На каждой колонне у тэковцев были друзья и знакомые. Безвыездно сидевшим в зоне мы, разъезжавшие по трассе, казались полувольными людьми.

– Как там, на воле? Что слышно? – спрашивали нас. – Говорят что-нибудь про амнистию?

Гостеприимный врач Шежамской колонны Нусенбойм после концерта пригласил нас, человек шесть-семь, «на ужин». Подплясывал язычок горевшей в лазарете коптилки. Кто-то из палатных больных просил разрешения зайти, тихо сидел, завернувшись в больничное одеяло. В который раз начинало утрачиваться чувство реальности: всё казалось «другим светом», в котором неизвестно зачем и как очутился. Врач поставил на стол сковородку с поджаренной на рыбьем жиру картошкой. Мы принесли что-то из своих пайков. Расспросы и откровения затянулись до ночи.

За Шежамом следовали другие колонны. Всюду встречались редкие индивидуальности, интересные и странные люди. Попадались истые джентльмены и чудаки. Как пароль в изгнанную страну человеческого общения был почтительный поцелуй руки, просто приветливый взгляд или вырвавшееся из сдавленного горла: «И я ленинградец!»

Колонны прятались в тайге, были раскиданы и по тундре. Мы вязли в дорожной грязи и топи, переезжали, шли и волочились, изнемогая от усталости и тяжести чемоданов с костюмами, инструментами и жалким реквизитом. Наконец на день или два останавливались на очередной колонне, давали концерт, собирали свои манатки и снова – в путь. Так я повидала почти весь лагерь СЖДЛ, раскинувшийся до самой Печоры, с неисчислимым множеством лагпунктов, где за забором и проволочными заграждениями содержались тысячи и тысячи сотоварищей по Судьбе. Зоны, зоны, зоны. Человек.

* * *

В Микунь мы приехали рано утром, а вечером должны были выступать на колонне. Я и представить себе не могла, что меня здесь ожидает. Отыграв «Юбилей», по неустойчивой крутой лесенке я спускалась со сцены в общую комнату, где мы