Фламбо резко обернулся, услышав возглас у себя за спиной. Голос звучал на уровне его ног, будто обращался к башмакам. Фламбо тут же протянул руку, однако невольно прыснул от смеха: доски под отцом Брауном не выдержали, и тот провалился до самой земли, так что теперь над дырой торчала лишь его голова, напоминая голову Иоанна Крестителя на блюде. Выражение у отца Брауна было растерянное, как, надо полагать, в свое время у Предтечи.

Через секунду-другую он тихонько рассмеялся.

— Наверное, доски прогнили, — заметил Фламбо. — Хотя странно, что меня они выдержали, а под вами проломились. Наверное, вы встали на слабое место. Давайте я помогу вам вылезти.

Однако маленький священник молча изучал якобы прогнившие доски и озабоченно хмурился.

— Ну же! — нетерпеливо воскликнул Фламбо. — Вы разве не хотите вылезти наружу?

Священник, держа двумя пальцами щепку, ответил не сразу. Наконец он проговорил задумчиво:

— Хочу ли я выбраться наружу? Нет, вряд ли! Я предпочту забраться внутрь.

И он нырнул в глубину под помостом так быстро, что круглая священническая шляпа осталась на досках, но без священнической головы.

Фламбо вновь глянул сперва на берег, потом на море, но увидал лишь воду, холодную, как снег, и снег, ровный, как морская гладь.

Снизу послышалась возня, и маленький священник выкарабкался из дыры быстрее, чем упал в нее. Лицо у него было уже не растерянное, а довольно решительное и — возможно, из-за отблесков снега — бледнее обычного.

— Ну что? — поинтересовался его высокий друг. — Нашли божество пагоды?

— Нет, — ответил отец Браун. — Я нашел нечто куда более важное. Жертву.

— О чем вы, черт побери? — вскричал Фламбо.

Отец Браун не ответил. Он нахмурил лоб, что-то высматривая вдали, затем неожиданно указал на рощу и спросил:

— Что там за дом?

Глянув в том направлении, Фламбо только теперь различил здание — ближе фермы, но почти целиком скрытое деревьями. Оно было невысокое и стояло далеко от моря, но отделка выдавала его принадлежность к тому же курортному ансамблю, что и вазоны, эстрада и железные скамейки с гнутыми спинками.

Отец Браун спрыгнул с помоста, друг последовал за ним, и они вместе зашагали по аллее. Скоро их взглядам предстала гостиница, каких много в любом приморском городке: несколько дешевых номеров и ресторанчик, который правильнее назвать забегаловкой. Фасад почти целиком состоял из узорчатого стекла и золоченой лепнины; мишурная роскошь на фоне уродливых серых деревьев и призрачно-серого пейзажа рождала тоскливое ощущение нереальности. Обоим путникам смутно почудилось, что если спросить угощение, им принесут картонный окорок и пустую бутафорскую кружку.

Однако в этом догадка их обманула. Подойдя ближе, они увидели закрытый буфет и скамейку с изогнутой спинкой — такую же, как в саду с вазонами, но гораздо длиннее, вдоль всего фасада. Очевидно, предполагалось, что посетители будут закусывать и любоваться морем, хотя вряд ли в такую погоду.

И тем не менее перед дальним концом скамьи стоял круглый ресторанный столик, а на нем — бутылка шабли и блюдце с изюмом и миндалем. За столиком сидел темноволосый молодой человек. И в его фигуре, и во взгляде, устремленном на море, была некая почти пугающая неподвижность.

С расстояния в четыре ярда он казался восковой фигурой, но только путники приблизились еще на шаг, вскочил, как чертик из табакерки, и почтительно, хотя и без лишней угодливости, спросил:

— Желаете зайти, господа? Я без прислуги, но что-нибудь простое могу приготовить сам.

— Будем премного обязаны, — отозвался Фламбо. — Так вы — хозяин этого заведения?

— Да, — ответил темноволосый, и его движениям вернулась прежняя медлительность. — Понимаете, все мои официанты — итальянцы. Я решил, они имеют право посмотреть, как их соотечественник отделает черномазого — если, конечно, сумеет. Вы же знаете, что поединок Мальволи и Ниггера Неда все-таки состоится?

— Боюсь, у нас нет времени всерьез вас обременять, — сказал отец Браун, — однако я уверен, мой друг будет рад стакану хереса, чтобы согреться и выпить за успех итальянского боксера.

Фламбо не особенно уважал херес, но выпить сейчас не отказался бы, поэтому ответил дружелюбно:

— О да, спасибо большое.

— Херес… да, конечно, сэр, — проговорил хозяин. — Извините, если я задержу вас на несколько минут. Как я уже упомянул, официантов нет… — И он двинулся к темным окнам своего закрытого заведения.

— Пустяки, не затрудняйтесь… — начал Фламбо, но молодой человек обернулся к нему и заверил:

— У меня есть ключи. И темнота не помеха.

— Я не хотел… — произнес отец Браун.

Он не договорил, потому что из недр гостиницы донесся оглушительный рев. Прозвучало какое-то иностранное имя, громко, но неразборчиво, и хозяин ринулся на призыв куда бойчее, чем шел за хересом для Фламбо. Как вскоре выяснилось, он, тогда и позже, говорил исключительно правду. Однако и Фламбо, и отец Браун впоследствии признавались, что в своих многочисленных (и зачастую опасных) приключениях не слышали ничего страшнее великаньего рыка, внезапно огласившего безмолвную пустоту гостиницы.

— Мой повар! — поспешно воскликнул хозяин. — Я совершенно забыл про повара! Он вот-вот выйдет. Хересу, сэр?

И впрямь, дверь открылась и выглянула исполинская фигура в белом. Колпак и фартук, приличествующие званию, излишне подчеркивали черноту лица. Фламбо доводилось слышать, что негры отлично готовят, однако разница в цвете кожи только усилила изумление от того, что хозяин бежит на зов слуги, а не наоборот. Впрочем, он вспомнил, что шеф-повара славятся дурным нравом, а к тому же хозяин уже вернулся с долгожданным стаканом хереса.

— Удивительно, что в преддверии такой схватки на берегу почти никого нет, — заметил отец Браун. — За много миль мы встретили лишь одного человека.

Хозяин пожал плечами:

— Отсюда до станции целых три мили. Люди приезжают ради схватки и останавливаются в гостиницах всего на одну ночь. Да и погода не такая, чтобы греться на пляже.

— Или на скамейке, — заметил Фламбо, указывая на круглый столик.

— Мне надо смотреть, кто идет, — пояснил молодой человек, вновь замирая столбом. У него были приятные черты, чуть желтоватая кожа и ничем не примечательный наряд, если не считать черного шейного платка, завязанного высоко, как у жокея, и заколотого золотой булавкой в форме гротескной головы. Лицо тоже ничем не выделялось, за исключением единственной особенности — вероятно, нервного тика, — привычки не до конца открывать один глаз, отчего другой казался больше, а может, был искусственным.

Наступившую тишину нарушил тихий вопрос хозяина:

— И где вы встретили того человека?

— Занятным образом, совсем близко — у эстрады, — ответил священник.