— Вы уже ничего не можете поделать, — горько произнес Браун. — Его вынесло на скалы, куда он отправил столько людей. Ему удалось найти прок в фамильной легенде.

— Довольно говорить загадками! — воскликнул Фламбо. — Нельзя ли объяснить простыми словами?

— Конечно, — ответил Браун, по-прежнему глядя на шланг. — «С парой глаз — в добрый час, один моргнул — моряк утонул».

Огонь шипел, словно удавленник, опадая под натиском воды из шланга и ведер, но отец Браун все так же не сводил с него глаз.

— Я хочу попросить молодую даму, если уже рассвело, глянуть в подзорную трубу на устье реки и на саму реку, — сказал священник. — Возможно, она увидит кое-что для себя любопытное: знак корабля, ибо мистер Уолтер Пендрагон возвращается сейчас домой, а может быть, и знак получеловека, если он, спеша добраться до берега, спрыгнул на мелководье. Сейчас он в безопасности, но мог бы погибнуть в кораблекрушении, если бы его невеста что-то не заподозрила и не прибыла сюда вопреки телеграмме старого адмирала. Не будем говорить о старом адмирале. Не будем говорить ни о чем. Довольно сказать, что когда эта башня с ее сухими просмоленными досками вспыхивает, из устья реки искра на горизонте кажется огнем второго маяка.

— И так погибли отец и брат, — подхватил Фламбо. — Коварный дядя из легенд чуть не заполучил наследство.

Отец Браун не ответил и вообще не произнес больше ничего, кроме необходимых любезностей, пока все трое не оказались в каюте яхты перед коробкой сигар. Он досмотрел, как тушат пожар, и не пожелал остаться, хотя молодой Пендрагон в сопровождении ликующей толпы уже поднимался на берег, так что отец Браун (взыграй в нем романтическое любопытство) мог бы выслушать общие благодарности молодого человека с корабля и девушки из лодки. Однако он вновь погрузился в апатию и поднял голову только раз — когда Фламбо указал, что у него на брюках сигарный пепел.

— Пепел не от сигары, а от башни, — устало объяснил священник. — Ваша мысль объясняется тем, что вы оба сейчас курите. Вот так же у меня возникло первое подозрение насчет карты.

— Вы про карту Пендрагона с его Тихоокеанскими островами? — уточнил Фэншо.

— Вы подумали, что это карта Тихоокеанских островов, — поправил его Браун. — Положите перо рядом с окаменелостью и кораллом, и все сочтут его заморской диковиной. Обвяжите лентой и добавьте шелковый цветок — все примут его за украшение для дамской шляпки. Поставьте то же перо в чернильницу, положите рядом книгу и стопку бумажных листов — и любой присягнет, что видел очиненное перо для письма. Вы увидели карту среди раковин и тропических птиц и уверили себя, что на ней Тихоокеанские острова. А на самом деле это карта здешней реки.

— Но как вы поняли? — спросил Фэншо.

— Я видел скалу, которую вы нашли похожей на дракона, и другую с очертаниями Мерлина…

— Вы многое приметили по пути сюда! — воскликнул Фэншо. — А мы думали, вам все безразлично.

— Меня укачало, — просто ответил отец Браун. — Я чувствовал себя ужасно. Однако ужасное самочувствие не делает человека слепым.

— Как по-вашему, многие бы увидели то же, что и вы? — поинтересовался Фламбо.

Ответа он не дождался: отец Браун уснул.

Стоял тот зябко-унылый январский вечер, когда свет отливает не столько золотом, сколько серебром, и не столько серебром, сколько оловом. Тоскливо было в сотнях безрадостных контор и сонных гостиных, но еще тоскливее — здесь, на плоском Эссекском побережье, где монотонность пейзажа еще усиливали редкие фонари, более дикие, чем деревья, и редкие деревья, более уродливые, чем фонари. Выпавший недавно снежок почти растаял, остались лишь узкие полосы, схваченные ночным морозцем, но и они не лучились серебром, а лежали тусклой свинцовой каймой параллельно кромке морской пены.

Сине-лиловое море тоже казалось застывшим, словно отмороженный палец. Среди полного безлюдья по пляжу быстро шагали двое пешеходов, только один был гораздо ниже другого, и шагать ему приходилось гораздо шире.

Сезон и место мало располагали к отдыху, но у отца Брауна редко выдавался случай отдохнуть и далеко не всегда — в удачные месяцы, а когда все-таки выдавался, он проводил это время с давним товарищем Фламбо, бывшим преступником и бывшим детективом. Священник навещал свой бывший приход в Кобхоуле, и теперь друзья шли на северо-восток вдоль моря. Через милю-другую началось некое подобие променада: уродливые фонари здесь стояли чаще и были вычурнее, что, впрочем, лишь подчеркивало их безобразие. Еще через полмили изумленному взгляду путников предстал лабиринт из цветочных вазонов с низкими бесцветными растениями, похожий не столько на сад, сколько на мостовую, через которую пробивается трава. Между вазонами вились чахлые дорожки, уставленные скамейками с гнутыми спинками. На отца Брауна пахнуло убожеством приморского городка; догадка окончательно подтвердилась, когда он глянул вдоль набережной. В серой дали исполинской шестиногой поганкой высилась крытая пляжная эстрада.

— Кажется, — заметил отец Браун, поднимая воротник и плотнее наматывая шарф, — мы подходим к увеселительному курорту.

— Боюсь, — ответил Фламбо, — очень мало курортников увеселяется здесь в это время года. Сейчас в такие места публику заманивают и зимой, но получается только в Брайтоне и на водах. Это, должно быть, Сивуд, прожект лорда Пули; на Рождество он привозил сюда сицилийских певцов, а сейчас вроде бы обещает схватку двух прославленных боксеров. Но прежде надо бы смести в море все это гнилое убожество. Оно уныло, как брошенный на запасных путях вагон.

Они как раз подошли к эстраде. В ней было что-то странное, и отец Браун, по-птичьи склонив голову набок, силился понять, что именно. На круглом, как барабан, деревянном помосте высотой футов пять стояли шесть тонких крашеных столбов, державших плоский навес, кое-где украшенный позолотой. Обычный павильон, каких полно в любом курортном городке, однако сочетание позолоты и снега казалось разом фантастическим и нарочитым; оно вызывало смутную ассоциацию с чем-то чужим, но Фламбо и его друг не могли уловить, с чем именно.

— Понял, — сказал наконец француз. — Япония. Японская гравюра, где снег на горах сахарный, а пагоды позолочены, как имбирное печенье. Эстрада похожа на маленький языческий храм.

— Да, — согласился отец Браун. — Давайте глянем на здешнее божество.

И он с неожиданным проворством запрыгнул на помост.

— Отлично, — рассмеялся Фламбо и через мгновение уже высился рядом с низеньким священником.

На такой плоской местности даже с небольшого возвышения открывается широкий обзор. По одну сторону сад с вазонами и скамейками переходил в чахлую серую рощицу, дальше тянулись приземистые амбары одинокой фермы, а за ней не было уже ничего, кроме пустынных равнин. Море по другую сторону было таким же пустынным — ни единого паруса, и даже чайки парили сонно, как неживые, похожие на редкие снежинки.