Лорд Пули молчал, и низенький священник продолжил:

— Если я захочу кого-нибудь убить, самое ли разумное — остаться с ним наедине?

Его собеседник холодно прищурился и сказал только:

— Если вы хотите кого-нибудь убить, я бы советовал поступить именно так.

Отец Браун мотнул головой, словно более опытный убийца.

— То же самое сказал Фламбо, — ответил он со вздохом. — Однако подумайте. Чем более одиноким человек себя чувствует, тем меньше у него шансов избежать чужих взглядов. Пустое пространство вокруг лишь делает его заметнее. Неужто вы никогда не видели пахаря в долине или пастуха в холмах? Не смотрели с обрыва на человека, идущего по пляжу? Если такой человек убьет краба, вы это увидите; точно так же вы увидите, если он убьет кредитора. Нет, нет, нет! Разумный убийца, каким бы стали вы или я, никогда не положится на то, что никто не взглянет в его сторону.

— А что в таком случае ему остается?

— Выбрать время, когда все будут смотреть в другую сторону, — объяснил священник. — Человека задушили близ Эпсомского ипподрома. Случись это, когда трибуны пусты, кто-нибудь мог бы видеть убийство — бродяга из-под забора, шофер с холмов. Однако никто не увидит его, когда трибуны полны, когда все кричат, когда фаворит приходит к финишу первым — или не приходит. Задушить жертву шарфом, бросить тело за дверь — дело мгновений. И ровно то же, — продолжал он, поворачиваясь к Фламбо, — произошло с несчастным у эстрады. Его бросили в дыру (которая была выпилена специально), когда великий тенор брал верхнее до или великий скрипач играл виртуозный пассаж. И там-то был нанесен смертельный удар. Этот трюк Ниггер Нед позаимствовал у божества гонгов.

— Кстати, Мальволи… — начал лорд.

— Мальволи совершенно ни при чем, — сообщил священник. — Быть может, с ним и впрямь приехали несколько соотечественников, однако наши добрые друзья — не итальянцы. Они — мулаты, квартероны, октороны самых разных оттенков, но боюсь, для нас, англичан, все грязные и смуглые иностранцы на одно лицо. Кроме того, — продолжал священник с улыбкой, — англичане не желают видеть разницы между заповедями моей религии и тем, чему учит вуду.

К тому времени, как друзья вновь оказались в Сивуде, весенний сезон уже усеял пляжи семействами и купальными фургонами[94], бродячими проповедниками и чернокожими менестрелями. Охота на тайное общество еще продолжалась — с прежним размахом, но без особого успеха. Почти все убийцы канули в неизвестность вместе со своими секретами. Молодого человека из гостиницы выбросило на берег волнами, словно груду водорослей; его правый глаз был мирно закрыт, а левый, широко открытый, блестел под луной, как стекло. Ниггера Неда нагнали в двух милях от города; он убил трех полицейских левым кулаком и сбежал от ошеломленного четвертого. Газеты подняли неслыханный шум, и в следующие месяц-два у Британской империи была одна главная цель: не дать чернокожему льву скрыться на пароходе. Людей, хоть отдаленно схожих с ним телосложением, заставляли перед посадкой на корабль тереть лицо щеткой, чтобы он не сбежал загримированным. Каждого негра в стране взяли на заметку и заставили регулярно отмечаться в полиции; капитан любого уходящего судна скорее взял бы на борт василиска, чем африканца. Ибо люди узнали, как ужасна сила тайного общества, и к апрелю, когда отец Браун и Фламбо вновь попали на Сивудский променад, Англия страшилась «черного человека» не меньше, чем когда-то Шотландия[95].

— Наверное, он все еще в Англии, — заметил Фламбо, — и затаился. Если бы он просто набелил лицо, его бы поймали в порту.

— Понимаете, он очень умен, — виновато проговорил отец Браун, — так что едва ли набелил лицо.

— Так что он сделал?

— Думаю, — ответил отец Браун, — он начернил лицо.

Фламбо, прислонясь к парапету, рассмеялся и сказал:

— Ах, мой дорогой друг!

Отец Браун, так же прислонясь к парапету, молча указал на загримированных под негров пляжных певцов.

Отец Браун шел домой, отслужив раннюю мессу. Медленно испарялся туман; начиналось странное белое утро, когда самый свет кажется невиданным и новым. Редкие деревья становились все четче, словно их нарисовали серым мелком, а теперь обводили углем. Впереди зубчатой стеною возникли дома предместья и тоже становились четче, пока священник не различил те, чьих хозяев он знал сам или понаслышке. Двери и окна были закрыты, здесь никто не встал бы так рано, тем более — к мессе; но когда отец Браун проходил мимо красивого особняка с верандой и садом, он услышал удивительные звуки и остановился. Кто-то стрелял из пистолета, револьвера или карабина; однако удивительным было не это, а то, что выстрелам вторили звуки послабее. Священник насчитал их шесть, принял за эхо и тут же отказался от этой мысли, ибо они ничуть не походили на самый звук. Они вообще ни на что не походили, и священник растерянно перебирал в уме фырканье сифона, подавленный смешок и какой-то из неисчислимых звуков, издаваемых животными. Все было не то.

Отец Браун состоял из двух людей. Один, прилежный, как первый ученик, скромный, как подснежник, и точный, как часы, тихо и неуклонно выполнял свои смиренные обязанности. Другой, мудрец и созерцатель, был много сложней и много проще. Мы позволим себе назвать его свободомыслящим в единственно разумном смысле этого слова: он задавал себе все вопросы, до которых додумался, и отвечал на те из них, на какие мог ответить. Это шло само собой, как работа сердца или легких; однако он не позволял размышлениям вывести его за пределы долга. Сейчас он оказался на распутье. Он уговаривал себя, что незачем лезть не в свое дело, и в то же время перебирал десятки домыслов и сомнений. Когда серое небо стало серебристым, он увидел, что стоит у дома, принадлежащего майору Пэтнему, служившему прежде в Индии, и вспомнил, что выстрелы нередко вызывают последствия, до которых ему есть дело. Он повернулся, вошел в калитку и направился к дому.

На полдороге, в стороне, стоял невысокий навес (как выяснилось позже, там были мусорные ящики). Рядом с ним появилась серая тень и, в свою очередь, становясь все четче, сгустилась в лысого коренастого человека с багровым лицом, которое обретают те, кто долго и упорно пытается совместить восточный климат с западной неумеренностью. Лицо это окружала неуместным сиянием шляпа из пальмовых листьев; вообще же человек еще не оделся или, если хотите, еще не снял ярко-желтой пижамы в малиновую полоску. По-видимому, он выскочил из дома, и священник не удивился, когда он спросил без церемоний: