— О, я уверена, это будет нетрудно. У меня, как и у всякой дамы, имеются мази, кремы всех цветов и даже сажа, — донеслось из глубины спальни.

Всё сошло как нельзя лучше, но неожиданно на сцену вышел кардинал. Он видел лицо того монаха, которого спешно предали земле, — молодой, без бороды и усов и, главное, без шрама на шее. Об этом он, человек умный, сказал одному Бильжо. И с любопытством стал ожидать ответа. Как ни хотелось этого Бильжо, но пришлось рассказать легату всю историю. Кардинал со вниманием выслушал, похвалил друзей и выразил уверенность, что они оба по-прежнему будут оставаться верными сынами Церкви и слугами короля.

В декабре 1227 года двор вернулся в Париж, а Лузиньян с супругой — к себе в Ангулем.

Изабеллу вовсе не опечалила смерть её ассасина, которого так и предали земле в рясе монаха; подумаешь, она найдёт себе другого исполнителя её коварных замыслов. Разумеется, она даже не соизволила взглянуть на мёртвое тело. Не сломила её и неудача с ядом. Не опустив рук, она решила изменить методы борьбы с ненавистной регентшей.

Вся во власти новых идей, ближе к весне она отправилась в Бургундию к своей союзнице Алисе де Вержи. Разработав план дальнейших действий, обе отбыли в Булонь, к дяде короля, мятежнику, чей ум, всецело подчинённый зависти и честолюбию, всегда был в разладе с его совестью и честью. Он был зол на всех: на королеву, короля, Тибо, Лузиньяна, Генриха III и даже на самого Папу за то, что тот благоволит королеве-матери: подумать только — послал ей в помощь кардинала, всегда готового отлучить от Церкви недовольного новой властью!

Предложение двух заговорщиц Филипп Строптивый принял с энтузиазмом и послал за Ангерраном де Куси, мастером и душой любых интриг. Все вместе они принялись «доводить до ума» план кампании, направленный против опекунши и, главное, её союзника — графа Шампанского. В декабре тот неожиданно вновь явился ко двору и теперь уже ни на шаг не отходил от королевы. Всех удивило то, что он завёл себе телохранителя — какого-то дикаря, молчаливого, неулыбчивого. На вид ему лет сорок, безбородый, безусый (уж не евнух ли?), а лицо его безобразит ужасный шрам — след от сабельного удара. Тибо сказал, что привёз этого воина из Палестины: спас ему жизнь, когда сарацины едва его не зарубили. Теперь этот человек — слуга Тибо, его тень, следует за ним повсюду, стоит на страже у дверей. На нём кольчуга до самого подбородка, её поддерживает на шее жёсткий воротник куртки из оленьей кожи. Никто не знает этого варвара, но все его боятся: взглянет — так со страху впору сквозь землю провалиться, особенно если учесть, что при нём всегда меч, секира, два ножа за поясом, два за спиной.

Такой поворот событий поначалу озадачил Изабеллу Ангулемскую, бурлившую коварными замыслами один чудовищней другого. В её планы входило уничтожить Тибо — выбить опору у столешницы, чтобы без помехи дать ей рухнуть. Но опору внезапно укрепили, и бывшая английская королева, скрипнув зубами от досады, принялась плести иные сети интриг.

Тибо, с тех пор как не стало Агнессы, казалось, навсегда перебрался в королевский дворец. И по-прежнему сочинял стихи, перекладывая их на музыку. Свои творения (почти все), как правило, посвящал даме своего сердца. Правда, они перестали дышать пафосом, всё чаще звучали в них грустные нотки.

Королева с умилением внимала пылкому возлюбленному и уже не могла, как ни пыталась, скрыть нежные взгляды и чарующие улыбки, которыми она одаривала своего рыцаря. В его обществе она стала забываться, ей казалось, что они одни; она полагала, что никому нет до этого дела. В самом деле никто, похоже, не обращает внимания на их чересчур тёплые отношения. Кажется, к этому привыкли и ни один человек её не осудит, да и не посмеет. Она регентша! Разве не имеет она права поступать так, как ей хочется? Во всяком случае, она ни у кого не собирается спрашивать разрешения на улыбку, взгляд или поступок.

Время показало, что она ошибалась. Двор всё видит, всё слышит и замечает. Двор не прощает монархам их слабостей. Он завистлив, коварен и продажен. Так повелось исстари, и Бланке надлежало бы помнить, что народ всегда с пристальным вниманием наблюдает за личной жизнью монархов и обсуждает её на все лады. Сведения эти доставляет ему двор: они мгновенно просачиваются сквозь стены дворца, вылетают в окна и становятся достоянием толпы. А придворные злорадствуют, в частности, те из них, кто не получил выгодного места, был обделён вниманием царственных особ или затаил обиду за его до сих пор не рассмотренное прошение королю или поданную ему жалобу.

Парижские кумушки тем временем, пока ещё опасливо озираясь вокруг, делились новостями.

— Король-то, слышно, как ни зайдёт к матери, так видит у неё этого графа, — говорила одна. — Хотелось бы знать, чем это они занимаются?

— Рассуждают о том, стоит ли распахивать пустошь близ Сен-Дени и валить вековые деревья, — съязвила соседка.

— Уж конечно, неспроста этот граф отирается у подола королевы, — вставила третья кумушка. — Чего бы он стал так долго волочиться за ней?

— Стыд и срам! — воскликнула ещё одна. — Удел матери-опекунши быть добродетельной, чистой от греховных помыслов, а какой пример она подаёт своим фрейлинам?

— Да что фрейлинам — сыну! — поддержала её другая соседка. — Что вырастет из юного короля, когда на его глазах мать крутит шашни со своим любовником?

— Ладно, поглядим, как дело повернётся, — положил конец сплетням чей-то супруг. — Может, всё это неправда. Завистники и враги всегда найдутся, а во дворце — они все там друг на друга клевещут. Довольно молоть языками, пока не попали в лапы полиции за болтовню.

Париж стал злословить, на улицах и площадях возникало брожение. В Булони только этого и ждали. К чему, в самом деле, устранять самого могущественного защитника королевской семьи физическим путём, если можно победить его морально? Народ — вот союзник в этом деле: слухи о любовных играх регентши уже бродят по домам, переулкам и рынкам. Пока это небольшой костёр, и задача оппозиционеров — раздуть его в настоящее пожарище. Так стали появляться в городе памфлеты, — чаще в стихах, — высмеивающие королеву, осуждающие её, а заодно и Тибо Шампанского. «Королева должна обладать высокой нравственностью, — писалось в этих памфлетах, — а она потеряла её в постели со своим вассалом. Не место распутной женщине на троне франкских королей!»

Откуда ни возьмись появились анекдоты, студенты стали распевать непристойные песенки, поэты строчили стишок за стишком; всё это уходило в народ, и вскоре весь Париж уже чуть ли не в открытую обсуждал «непристойное поведение» вдовствующей королевы.

Не обошли вниманием и легата. Придворные замечали, какие пылкие взгляды бросает на королеву кардинал, и как он хмурится, когда видит её в обществе соперника. Они слышали, как его преосвященство в беседе с епископом Гийомом Оверньским выражал недовольство по поводу того, что опекунша слишком много времени уделяет своему фавориту, и слишком мало — сыну и государственным делам. Но всё бы ничего, если бы те же придворные не стали замечать не в меру частых посещений кардиналом королевы-матери. И чересчур назойливо он приглашал её ежедневно уединяться с ним для молитвы.