– Кабыть мы на тот час в иную сторону да не пусто пальнули, она б нам, ей-бо, сундук с новгородками выставила!

– Злоба праведна в ней… Сколь уж лет неотступна она. Души положила – будь-будь!

– Гляди, чиво будет!

– Будет – не убудет! Господарями нашими московиты станут. Царская воля дойдет и сюды!

– Нам не бедей от того!.. Кабак и ярмо останутся!

– Все едино, не своим помытом[123] под иного господаря итить лихо.

Хмельной взвар рассупонил и кафтаны и души, и пушкари с пьяной досужестью обхваливали прошлые времена – «за князем Ондреем!» – когда Старица была крепкой вотчиной, неподвластной Москве, со своими особыми укладами и законами, и, должно быть, думали, как и все ныне в Старице, что не в том беда, что царь на Москве грозный больно, а в том, что в Старице господарь слабый.

Ждала Старица… Ждала Ефросинья, томясь в своих вдовьих покоях, где каждый звук, каждый шорох стал возбуждать в ней мучительные предчувствия какой-то жестокой неотвратимости, вновь нависшей над ней, над ее сыном, над ее домом, и она опять и опять падала на колени перед иконами и молилась, молилась, молилась до изнеможения.

В субботу, к ночи, из загодного яма, что был в двадцати верстах от Старицы, прискакал конюх – царь с князем были уже там. И снова всю ночь провела Ефросинья перед образами, а утром, с рассветом, велела служанкам и нянькам доставать из сундуков свои одежды и украшения.

Разложили перед ней няньки сорочки, распашницы, сарафаны: тафтяные, лудановые, бархатные – рытого червленого бархата, прямые, и распашные, и становые… Разнесли по лавкам телогреи, опашни, кортели, торлопы – с горностаевыми и куньими подбивками, с серебряными и золотыми нашивками, с ворворками[124] на провитых серебряной и золотой вителью шнурках; поверх телогрей и опашней пораскинули шубки – накладные и выворотные, из собольих, да куньих, да лисьих хребтов, к шубкам коптуры – лисьи лапчатые да песцовые, подбитые алым шелком, из ларцов вынули серьги, перстни, жемчужные кисти, гребни прорезные из белой кости, бусы, гривны…

Выбрала Ефросинья адамашковую сорочку с круглым сборчатым воротом да опашень камчатый, стали няньки одевать ее – с хлопотливыми прибаутками, с затейной веселостью… Ефросинья была молчалива, мрачна, вяла, намучена, измождена душевными терзаниями и беспрестанными ночными молениями, лицо ее было бледно-серо, как неотбеленный холст, большие глаза затенены разлившимися на щеки темными окружьями, уголки бескровных губ измяты скопившимися в них морщинками. Но и таким лицо Ефросиньи все равно оставалось красивым. Ни подступающая старость, ни страдания, омрачившие ее молодость, ни вдовство, ни двадцатилетнее затворничество не осилили ни ее души, ни ее тела: она по-прежнему была стройна, легка, величава, и дух ее по-прежнему был силен и непреклонен.

Одна из нянек, вдевавшая ей в уши тройные серьги с лазоревыми зернами яхонтов, прицокнув языком, сказала:

– Ах и пригожа ты, матушка-княгиня! Нарумянить да подбелить, так и под венец не зазорно стать!

Ефросинья круто вскинула бровь, но смолчала; глянула на себя в серебряное зеркало – еще сильней нахмурилась. Нянька прикусила язык.

Ефросинье поднесли подубрусник, положили на руки – надеть его на голову и убрать под него ее выбеленные сединой волосы ни одна из нянек не решилась. Ефросинья взяла подубрусник спокойно, но, как только подняла его над головой, намеряясь надеть на себя, лицо передернулось, она отшвырнула подубрусник, тряхнула головой, рассыпая по плечам волосы, твердо сказала:

– Коптур надену… Песцовый. К седине моей – в самый раз! – Она примерила коптур, осталась довольна. – Да шубейку – вон ту!.. – указала на лапчатую лисью шубу, изрядно поношенную и повытертую. – И опашень переодену… Сарафан подайте! Иное для виду пригоже, а иное для крепости гоже.

В светелку к Ефросинье вошла невестка Евдокия. Вошла, перекрестилась на иконы, приблизилась к Ефросинье, поздоровалась и поцеловала ее руку.

– Здравствуй, Овдотьюшка, – сдержанно сказала Ефросинья, придирчиво оглядывая невестку. – Ты уж при нарядах! – Ефросинья еще раз обметнула невестку пристальным взглядом и, должно быть, осталась довольна ею. – Брови, однако, черней сажи, – все же пожурила она Евдокию.

Евдокия села рядом со свекровью, украдкой заглянула в зеркало.

– Брови и так – что медведи лежат! – не унялась Ефросинья, желая, видимо, не столько пожурить Евдокию, сколько заговорить саму себя, отвлечься от своих мыслей, успокоиться…

Ефросинья недолюбливала Евдокию. Не столько за то, что небогатая и не больно знатная красавица из некогда крепкого, вотчинного, но ныне захудалого рода князей Одоевских оказалась строптивой и, под стать самой Ефросинье, гордой и непокорливой, сколько за то, что Евдокия была второй женой князя Владимира. Развод князя с первой женой, постриженной в монахини, и женитьба на Евдокии тяжело переживались Ефросиньей. Истая христианка, строгая в нравах, старавшаяся воспитать в таком же духе и своего сына, она никак не могла смириться с тем, что ее сын преступил евангельскую заповедь, гласящую, что всякий разводящийся с женой своею и женящийся на другой – прелюбодействует. Тяжкий грех, совершенный сыном, огорчал ее, и эта горечь возбуждала в ней неприязнь к невольной виновнице сыновнего греха.

Однако она никогда и ничем не выказывала этой своей неприязни, не растравляла в себе своего затаенного чувства придирками и упреками и только никак не могла удержаться, чтобы не поворчать иногда на невесткину красоту.

– Неужто князю приглядней сажа, нежели живая краса?

– Едино князю, что ли? – и кротко, и дерзко ответила Евдокия.

– Вот те на!.. – удивилась Ефросинья. – Про царя, что ль, сажи в брови наложила?

– Пошто – про царя? Про всех… Неужто мне в Москве боле не бывать, чтоб брать на себя стыд?!

– Эка блажь, – вздохнула Ефросинья. – Москва того не стоит, чтоб из-за нее красу свою живую марать. Не та в тебе гордость, Овдотьюшка, не та, милая… Ты уже не княжна Одоевская – ты княгиня Старицкая! Сией гордыней наполни свою душу! Москва для тебя – темница, а Старица – воля!

– Неужто затворницей стать, подобно тебе, матушка?!

Ефросинья резко повернулась к Евдокии – та не отвела глаз, не потупилась, кротко и преданно смотрела на Ефросинью. Ефросинья как будто смутилась под ее взглядом, оглянулась на нянек, велела идти им прочь.

– Своей судьбы не желаю тебе… Толико ведай: стала Старицкой – так всеми бедами и несчастьями нашими причастилася. Не знать тебе иной судьбы! Идти бы тебе за дьяка, а не за удельного князя… Буде, последнего на Руси!

Ефросинья помолчала, прислушиваясь к затихающим шагам челядниц, потом взяла в свои ладони лицо Евдокии, тихо, спокойно сказала: