– Перекстись, – снова повторяет девка.

– Ух! – выдохнул ей в ухо Васька и, отстранившись от нее, перекрестился.

– О соромном допытываешь… – обмякает девка и засматривается на Ваську. – Старая княгиня грозно держит нас, нешто не ведаешь?

– Княгиня грозна, да вы плутовки! Нешто ни разу не сплутовала? – Васька вновь наваливается на девку, щиплет губами ее ухо, шепчет с тяжелой задышкой: – А как изведаю?..

Девка вздрагивает и вытягивается… В потревоженной тишине чуланчика замирает ее истомный вздох.

На некоторое время в подклети замирают все звуки, словно боясь потревожить стыдливую затаенность чуланчика, но потом тишина разрушается – сперва быстрым перестуком шагов по лестнице, потом громкими, встревоженными голосами.

– Меня ищут, – говорит девка и ползет к двери чулана. – Как бы не намерились сюды заглянуть…

Васька ползет за ней следом, приваливается спиной к двери, ублажаючи говорит ей:

– Алтынный получишь – замани сюда непорченую… Самую ладную!

– Каждая все про себя лише ведает. Буде, все, как я, грешны… А буде, я единая?! Прости Господи! – Девка быстро перекрестилась на огонек свечи, всхлипнула. – Пусти… Кинулись уж меня! Слышишь?! Переполошатся встрасть!

– Не пущу! – рассердился Васька. – Что мне ваши переполохи?! Я не таясь могу выйти! Я знаешь кто?..

– Омилостивься!.. – взмолилась девка. – В портомои княгиня сгонит. – Она заглянула в черное Васькино лицо, поняла, что его не умолить, в отчаянье вышептала: – У княгини в опочивальне… Одевальница ее… Чиста, как росинка. Княгиня в постель ее к себе берет… Пусти теперь!

Васька отпустил девку, подождал, пока унялся гомон, загасил свечу, осторожно вышел из чуланчика. В ночнице нянька отчитывала девок… Ее сварливые вскрики заглушили Васькины шаги. Он почти бегом взбежал по лестнице, наверху помедлил немного, заколебавшись: это было очень дерзко – выкрасть из спальни Ефросиньи ее самую любимую девку! Для самого себя Васька ни за что бы не решился на такое, но для царя!.. Васька ободряюще перекрестился и пошел в Ефросиньины покои.

Девка, сидевшая в Ефросиньиной опочивальне за вышиванием, удивилась Васькиному появлению, но не напугалась. Она, должно быть, уже видела Ваську, когда на княжеском подворье встречали царя, и решила, что он явился с каким-то наказом от княгини, а может, и богатая Васькина одежда, враз бросившаяся ей в глаза, уняла в ней страх… Васька был выряжен роскошно и никак не походил на разбойника или вора.

Васька приблизился.

– Сизушка!.. – Он осторожно взял девку за руку и повел из опочивальни. Девка, растерявшись, поначалу послушно пошла за ним, но, выйдя в предпокой, тревожно вскрикнула и стала вырываться.

– Боярин!.. Боярин!.. – умоляюще шептала она, догадавшись, что ожидает ее.

…В горенке, что была по соседству с царской опочивальней, куда Васька затащил полумертвую от ужаса девку, за столом перед свечой сидел какой-то человек. Васька, увидев его, с кошачьей ловкостью отпрянул к стене, оставив свою ношу на полу под порогом.

– Не пужайся меня, Василь Григорьевич, – униженно выговорил человек и, поднявшись из-за стола, поклонился Ваське.

– Кто таков? Откель меня знаешь? – с опаской спросил Васька.

– Савлук я… Дьяк княжеский. Помнить меня должен, Василь Григорьевич.

– Не помню! – зло бросил Васька и, отойдя от стены, наклонился над девкой, принялся одергивать ее задранную рубаху. – Пошел вон, – сказал он грубо дьяку, укрыв подолом голые девкины ноги, – и гляди, голова разом с языком отлетит! Ведаешь, кому она?..

– Догадываюсь…

– Вот и гляди… – от довольства, что нашел, чем запугать дьяка, помягче сказал Васька, опустился на колени перед девкой и начал осторожно поглаживать ладонями ее безжизненное лицо. – Не померла бы… – озабоченно вздохнул он.

– Не помрет, – сказал услужливо дьяк. – Оморочь нашла на нее.

– Пошел, пошел! – раздосадовался Васька, видя, что дьяк не думает уходить. – И пошто ты тут очутился? Пошто? – на миг забыв о девке, подозрительно повернулся он к дьяку.

– Я уж полночи тут, – ответил дьяк и вдруг потребовал: – Сведи меня к государю, Василь Григорьевич.

– Что?! – подхватился на ноги Васька. – Разумеешь, блазень, свои слова?

– Разумею, Василь Григорьевич… Оставь девку… Очнется – сама уйдет. Не до девок ноне… Крамола плодится в сем доме. О том тщусь поведать государю, и ты сведешь меня к нему, Василь Григорьевич! А не сведешь, то и ты, стало быть, заодно с крамольниками, бо ты також пестун сего дома!

Карамазая Васькина рожа стала серой, как рубаха лежащей на полу девки. Видать, его не больно ретивый и трезвый ум все же сумел уяснить сказанное дьяком, и Васька струхнул…

– Тяжел государь, – сказал он, враз присмирев. – Спит… Паче башку на плаху, чем разбужать его. А как в заутро?

– Бог весть, что станется со мной до утра?! Покуда сердце и ум во мне живы, хочу обсказать государю все, что ведаю.

На полу шевельнулась девка, приподнялась на локтях, медленно повела вокруг глазами… Увидела Ваську – память враз вернулась к ней. Она рванулась в сторону, наткнулась на стену, затравленно вжалась в нее…

– Ступай прочь, – буркнул ей Васька и тоскливо сморщился.

Девка поднялась, оправила рубаху, шагнула к двери, а Васька, скосившись на нее жадной косиной, не удержался, перехватил ее у двери и неловко поцеловал в губы.

5

Даже хмельной сон Ивана был чуток и тревожен. Стоило Федьке Басманову подойти к его изголовью, как по его лицу тотчас пробежала легкая дрожь, и под веками катнулись крупные голыши глаз.

Федьку страшила эта необычайная чуткость Ивана. Ему всегда казалось, что к этому причастны какие-то иные силы, неземные и нечистые… Он и сейчас с жутью подступил к нему: горло тяжело забило комом… Федька хотел кашлянуть, но получился стон.

– Цесарь… Человек к тебе.

– Какой человек? – не открывая глаз, зло спросил Иван.

– Старицкий дьяк. Дело у него…

– Вышвырни его вон, – выцедил сквозь стиснутые зубы Иван.

– Дело у него, – не отступался Федька. – Больно важное, цесарь!

– Вышвырни его! – подхватился Иван и выпучил глаза.

Федька попятился к двери… Иван в ярости порыскал глазами, ища, чем бы запустить в Федьку, – Федька покорно ждал, – но под рукой ничего не оказалось, и Иван, скрипнув зубами, опустился на подушки.

– Что за дело? – спросил он глухо.

– Хочет дьяк о крамоле известить… Вызнал он лихие дела Ефросиньины. Я пытал его, да отрекся он от меня. Хочет лише тебе в глаза поведать.

– Приведи, – так же глухо сказал Иван и, поднявшись с подушек, сел на постели, свесив к полу свои длинные ноги.