– Ты спрашиваешь: как могло случиться то, как могло случиться это? Ты забываешь, что в реальной жизни ничего не идет по плану. Все идет наперекосяк. Почему Брекстон оказался в квартире, если его заранее предупредили, что быть ему там ни в коем случае нельзя? Да по сотне разных причин! Вернулся, чтобы взять забытую вещь. Не рассчитал время и задержался дольше, чем следовало. Был пьян и плохо соображал. Рейд начался раньше, чем Брекстон предполагал. И так далее. И так далее. А когда Брекстона блокировали в квартире, он запаниковал. Ему оставалось одно: выпалить и бежать в суматохе. Он не мог вести переговоры с полицией. Во-первых, он дипломат хреновый. Во-вторых, торговаться предмета не было.

– Хорошо, могу согласиться. Ну а пистолет-то с отпечатками зачем ронять?

– Потому что Брекстон – человек. Потому что человеку в горячке свойственно делать страшные глупости. Даже самые великие умники совершают в горячке глупости. Только поэтому мы и ловим всех этих ребят, которые задумывают идеальные убийства, а горят на смешных пустяках! Бен, убийство – не детский утренник. Даже самый матерый гад и тот теряет разум. Убийство – это истерика, это хаос, это бардак! А ты воображаешь себе холодный расчет, трезвую голову. Только в фильмах про лейтенанта Коломбо убийцы педантичны как старые девы и хладнокровны как змеи!

– А что с Раулем?

– Да пошел ты с этим Раулем! Носишься с ним как с писаной торбой! Я тебе сказал: не было никакого Рауля – и была тысяча Раулей! Что в лоб, что по лбу!

Он в сердцах положил руки на каменный парапет и рванул его на себя. Естественно, камень не поддался, но Гиттенс немного разрядился.

– Ни одна на свете загадка не имеет чистенького решения, – сказал он. – Реальный мир неряшливый и сумбурный. Практически ничего не совершается как в книжке. Любое событие люди запутывают, усложняют самым неожиданным образом. Там, где человек, по всем законам разума, должен пройти прямо, он сто раз вильнет вправо и влево. Зачем, почему, какого хрена? А так – вильнулось, и баста. И ты хоть сто лет ищи объяснение, а не найдешь, потому как его не существует вовсе! Душа – такие потемки, что даже сам человек ее толком не знает. А уж со стороны разгадать чужие действия можно только в самых грубых деталях. Сколько ни ломай голову, сколько ни собери улик, все равно чуть-чуть загадки останется. Люди – тайна за семью печатями. Мир – тайна за семью печатями. Мы не можем знать все. Мы знаем только чуточку. И больше нам знать не дано. Только в твоих исторических книжках все все знают и все идет гладко как по нотам. Живая жизнь – она другая. Она неряшливая дура. И в ее жилище ни одна вещь не лежит на своем месте. Вселенная, быть может, прекрасно организованное место, но тот кусок Вселенной, где живет человек, – там черт ногу сломит!

Я молчал, потрясенный его внезапным красноречием.

А ведь Гиттенс и впрямь идеальный полицейский для Мишн-Флэтс. Потому что из всех сумасшедших мест на планете Мишн-Флэтс едва ли не самое сумасшедшее. А Гиттенс как раз и есть марафонский бегун по пересеченной местности. На стадионе с его аккуратными дорожками ему бежать скучно. Они созданы друг для друга – Гиттенс и Мишн-Флэтс.

Если законы не срабатывают, Гиттенс их слегка подогнет под себя. Нельзя же в кривом мире использовать прямые линейки! И это даже хорошо. Без таких Гиттенсов юридическая система в Мишн-Флэтс вообще сдохнет.

Поскольку Гиттенс обставил себя теоретическими оправданиями, к нему сложнее подступиться. То ли дело Фрэнни Бойл! Мой дешевый блеф сразу его расколол. С Гиттенсом я тоже блефовал, но тут я не на того напал. Гиттенс не колется. И даже не потому, что его сложно расколоть. Его практически невозможно расколоть. Ибо у него свои представления о добре и зле. Само понятие вины для него извращено. Он не может проговориться, потому что не чувствует за собой вины.

Я мыслил сумбурно, Однако понимал, что именно в этот момент мне всего понятнее характер Гиттенса.

Мы долго молчали.

Потом Гиттенс спросил:

– Ну и что ты намерен делать... со всеми своими теориями по поводу Траделла?

– Ума не приложу. Кто стрелял в Траделла – я так и не разобрался. Возможно, все-таки Брекстон. А про остальное... не знаю, что и думать. Грязные игры. Но виноват ли кто и в чем – не знаю.

Гиттенс разодрал гарантийное письмо Данцигера и бросил обрывки в воду – туда, где рос камыш. Меня это действие возмутило. Но когда Гиттенс снова заговорил, мне показалось, что он поступил правильно – и мне на благо. Некоторые вещи должны остаться тайной. Закон всеобщего неизбывного бардака требует именно этого.

– Ты вот что, – сказал Гиттенс, – ты осторожнее будь. Есть много людей, которые очень не хотят, чтобы это дело опять всплыло. Много важных персон, которые в этом совсем не заинтересованы.

– Меня уже предупреждали. И не раз. Но остановиться не в моих силах.

– Тут ты не прав, Бен. Умение вовремя остановиться – одно из главных профессиональных качеств хорошего полицейского. Во время следствия нам совсем не обязательно ответить на все возникшие вопросы, проследить до конца каждую ниточку. На это просто нет времени. Наша работа – побыстрее решить в общем и целом одно дело. И тут же браться за следующее. Время не ждет. Поэтому в какой-то момент ты должен сказать себе: хватит, достаточно, сбрасываю в архив. И двигаться дальше.

Разумеется, Гиттенс был прав: никакая тайна не раскрывает себя до конца.

А уж что касается убийства, то оно всегда окружено сотней мелких неразрешимых вопросов:

что жертва делала в данном месте в данное время?

почему она не закричала (или почему закричала)?

почему убийца выронил орудие преступления и не поднял его?

почему убийца не сразу скрылся с места преступления?

И так далее, и так далее.

Можно часами, днями и неделями безрезультатно ломать голову над второстепенными загадками.

Убийство из-за случайных, необъяснимых деталей и в силу отсутствия свидетелей дает обильную пищу для догадок. Большинство этих неясностей не имеет решающего значения, и опытный следователь рано или поздно научается игнорировать попутные загадки как несущественные мелочи. Дело считается раскрытым, когда ясно главное – кто убил. А все остальное – шелуха, досужее любопытство.

В жизни не происходят эффектные сцены в гостиной а-ля Агата Кристи, где умный-преумный инспектор, усердно поработав серыми клеточками, рисует пораженным слушателям безошибочную картину убийства во всех подробностях.

Гиттенс прав: мир намного запутаннее, чем кажется нам – книжным идеалистам и романтикам.

Словом, моя беседа с Гиттенсом побудила меня к определенного рода смирению. Если остаются неясности, значит, быть по тому!

Я случайно узнал, что в последние дни перед своей гибелью Арчи Траделл нервничал в связи с какой-то проблемой. Но вполне возможно, что я так никогда и не узнаю, что за проблема мучила его в последние дни жизни. Больше того, очень даже вероятно, что это пустяк и мне и не нужно знать ответ!