Он пытается говорить правду в этом маскараде с зеркалами, костюмами и личинами. Я бы рассмеялся, если бы меня не пригибали к земле мои собственные печали и сердце мое не болело за него. Он пытается говорить правду в суде шпионов и лжецов.

Все мы утомлены и собираемся удалиться на обед, когда Николас Барем, королевский пристав и подручный Сесила, внезапно предъявляет письмо от Джона Лесли, епископа Росского, к королеве Шотландии. Он подает его в качестве свидетельства, и мы послушно его читаем. В письме епископ сообщает королеве Марии, что ее нареченный, Норфолк, выдал свою королеву шотландским лордам. Там говорится, что все планы королевы Елизаветы, все рекомендации ее советников, все разговоры ее тайного совета были сообщены Норфолком врагам Англии. Письмо это вызывает оторопь и доказывает, безоговорочно доказывает, что Норфолк был на стороне шотландцев против англичан и работал на королеву Марию. Невероятный документ. Он, без сомнения, представляет Норфолка законченным и убежденным предателем.

Обличающее, предельно обличающее свидетельство. Только кто-то спрашивает Николаса Барнема, было это письмо перехвачено по пути к шотландской королеве или найдено в ее покоях? Все, разумеется, смотрят на меня, который должен был перехватить такое письмо. Теперь я в двусмысленном положении, потому что я этого письма не перехватывал. Я качаю головой, и Барнем гладко рассказывает, что это удивительное письмо было каким-то образом утеряно, положено не туда. Оно не было послано, и я его не перехватил. Королева Шотландии его не видела. Он с искренним видом рассказывает нам, что список этого обвиняющего письма был спрятан в тайной комнате, найден, как по волшебству, годы спустя графом Мореем и передан им английской королеве незадолго до смерти.

Я не могу ничего с собой поделать, я бросаю недоверчивый взгляд на Сесила: неужели он думает, что люди – не дети, развлекающиеся сказками, но взрослые мужчины, повидавшие мир, такие же лорды, как он, – поверят в эту сложную историю. В ответ он только улыбается. Я дурак, если ждал чего-то более убедительного. Сесилу неважно, разумно ли все это выглядит; важно то, что письмо войдет в протокол, протокол станет частью суда и послужит для всех свидетельством, подкрепляющим приговор, и приговор этот будет обвинительным.

– Может быть, теперь пообедаем? – любезно спрашивает он.

Я поднимаюсь, и мы выходим. Я так глуп, что ищу Норфолка, пока лорды выходят на обед, и думаю, что надо бы приобнять его за плечи на мгновение и прошептать: «Будьте отважны, приговора не избежать; но за ним последует помилование».

Разумеется, он с нами обедать не будет. Я забыл. Мы идем обедать в большой зал, а он, один, возвращается в камеру. Он не может с нами обедать, он изгнан из нашего общества, и я больше не обниму его за плечи.

Я не слишком люблю шотландскую королеву, видит Бог, но нужна более жестокосердная женщина, чем я, чтобы не защищать ее от нашего нового гостя и ее временного тюремщика – Ральфа Сэдлера. Он – суровый старик с дурным нравом, совершенно не понимающий никакой красоты, будь то пушистый иней на деревьях вокруг замка Шеффилд или бледная измученная красота королевы Шотландии.

– У меня приказ, – хрипло говорит он мне после того, как она ушла из-за обеденного стола, не в силах слушать, как он прихлебывает суп.

Она шепчет что-то про головную боль и удаляется из комнаты. Хотела бы я, чтобы мне было так же просто сбежать, но я хозяйка дома, я должна исполнять долг гостеприимства.

– Приказ? – вежливо спрашиваю я, глядя, как он снова несет ложку к своему большому рту.

– Да, – отвечает он. – Защищать ее, оберегать, не дать ей сбежать, а если ничего другого не останется…

Он делает ужасающее движение плоской ладонью – проводит ребром по горлу.

– Убить ее?

Он кивает.

– Нельзя допустить, чтобы она освободилась, – говорит он. – Она – величайшая опасность, когда-либо грозившая стране.

Я на мгновение задумываюсь об испанской армаде, которую, говорят, прямо сейчас строит на своих верфях Филипп. Думаю о папе, требующем, чтобы все люди старой веры перестали подчиняться королеве Елизавете, приказывающем им ее убить. Думаю о французах и шотландцах.

– Да как такое возможно? – спрашиваю я. – Одна женщина? Подумайте, что нам всем грозит.

– Она – носовая фигура их корабля, – хрипло отвечает он. – Потому что она француженка, она шотландка, она католичка. Потому что никто из нас не сможет спокойно спать в своей постели, если она будет на свободе.

– Не слишком ли сурово: убивать женщину, потому что вы не можете спать, – язвительно говорю я.

Ответом мне служит тяжелый взгляд тяжелого старика, который явно не привык к тому, чтобы у женщины было собственное мнение.

– Я слышал, что она очаровала вас и вашего господина, – говорит он. – Слышал, что он особенно к ней привязался.

– Мы оба – верные слуги королевы, – решительно говорю я. – Что известно и Ее Величеству, и моему доброму другу лорду Бёрли. Никто никогда не сомневался в честности моего господина. И я могу быть верна Ее Величеству, но все же не хотеть, чтобы шотландскую королеву убили.

– Можете, – мрачно отвечает он. – А я не могу. И со временем, думаю, станет больше тех, кто думает, как я, а не как вы.

– Она может погибнуть в бою, – говорю я. – Если, не дай Бог, будет битва. Или, полагаю, ее может поразить наемный убийца. Но ее нельзя казнить, она королевской крови. Ее нельзя обвинить в измене, она – помазанная королева. Ее не может судить ни один суд.

– Кто сказал? – внезапно спрашивает он, роняя ложку и обращая ко мне большое лицо.

– Закон нашей страны, – запинаясь, отвечаю я.

Он меня почти пугает своей мощью и нравом.

– Закон страны, который равно защищает и великих, и малых.

– Закон – это то, что мы им назовем, – похваляется он. – Как она однажды может убедиться, как увидите вы. Закон будет таким, каким мы ему велим быть. Мы станем устанавливать законы, и те, кто нам угрожает или пугает нас, обнаружат, что защита закона на них не распространяется.

– Тогда это не закон, – настаиваю я.

В конце концов, я жена главы суда пэров.

– Закон должен защищать высших и низших, невинных и даже виновных, пока не доказано, что они – преступники.

Сэдлер смеется грубым громким смехом.

– Так могло быть в Камелоте, – грубо говорит он. – Но теперь мир другой. Мы будем использовать закон против наших врагов, мы найдем свидетельство против наших врагов, а если не будет ни закона, ни свидетельства, то мы все переменим, нарочно для них.

– Тогда вы не лучше их, – тихо, но внятно произношу я и, поворачиваясь к слуге с кувшином, говорю: – Еще вина сэру Ральфу.

Мой нареченный борется за жизнь в зале суда, а судят его такие же напуганные люди, как он сам. Мой сын от меня далеко. Единственный, кто мог бы меня спасти, далеко, очень далеко, он сам в тюрьме, и я не надеюсь его когда-нибудь увидеть. Мой худший враг стал моим тюремщиком, и даже Бесс, самый ненадежный друг, какой может быть у женщины, исполнилась отвращения от его суровости со мной.