Бесс бросает листок в огонь.

– Грязь, – просто говорит она. – Не думайте об этом. Кто-то, должно быть, напился рождественского эля, сочинил песенку и нарисовал картинку. Пустое.

– Оно направлено против меня.

Она пожимает плечами.

– Вести о заговоре Ридольфи распространяются повсюду в королевстве, и винить станут вас. Вы утратили любовь народа, которую он к вам питал, пока думал, что вы – трагическая принцесса, с которой дурно обошлись шотландцы. Теперь люди думают, что вы принесли нам одним беды. Все боятся и ненавидят испанцев. Вас долго не простят за то, что вы их на нас призывали. Даже католики вас винят в том, что вы натравили папу на Елизавету. Они хотели жить в мире, мы все хотим жить в мире, а вы его губите.

– Но это же не про испанцев и прочее в том же духе, – говорю я. – Там ничего не сказано про Ридольфи и герцога Норфолка. Оно про Дарнли, про Шотландию, про Ботвелла!

– Мужчины в пивной повторяют всякую непристойность. Но вам не должно быть никакого дела до того, что они говорят. Они ничего не сказали, что не было бы старой сплетней.

Я качаю головой, словно чтобы прояснились мысли, и поднимаю песика, чтобы обнять его в утешение.

– Но к чему эти старые сплетни? Почему сейчас?

– Сплетничают о том, что слышали, – твердо отвечает она. – Это ведь старые новости? Прежние сплетни?

– Но зачем о них говорить сейчас? – спрашиваю я. – Почему не обвинить меня в том, что я натравила папу или призвала испанцев? Почему старую историю предпочли новой? Почему теперь?

– Не знаю, – отвечает она. – Я тут никаких сплетен не слышала. И не знаю, почему она сейчас опять всплыла.

Я киваю. Думаю, я знаю, что происходит, и я уверена, что знаю, кто за этим стоит. Кто еще станет чернить мое имя, кроме него?

– А вы не думаете, Бесс, что шпионы, которых посылают в пивные и на рынки ради вашей королевы, не только слушают, но и говорят? Что пока они слушают, не угрожает ли кто ей, они распространяют сплетни про меня? Про всех ее врагов? Вы не думаете, что, подслушивая у замочных скважин, они вливают страх и яд в уши простых людей? Не думаете, что они меня оскорбляют, распространяют страх перед чужаками, ужас перед войной, обвинения против евреев и папистов? Что вся страна верна Елизавете, потому что она заставляет бояться всех остальных? Что у нее есть люди, чья работа состоит в том, чтобы сеять ужас, чтобы ее люди оставались ей верны?

– Пусть так, – соглашается Бесс, дитя елизаветинской Англии, где правду продают на рынке и у сплетен есть цена. – Но зачем кому-то рассказывать старые сплетни про вас? И почему сейчас?

– В этом-то и вопрос, – просто отвечаю я. – Почему сейчас? Именно в этот, нужный момент? Как раз перед тем, как Норфолк пойдет под суд? Может быть, он отказался свидетельствовать против меня? Может, они боятся, что доведут его до самых ступеней эшафота, а он не обвинит меня в измене? Потому что он знает, что невиновен в восстании против Елизаветы и что я тоже невиновна. Все, чего мы хотели, – это пожениться и чтобы меня отпустили в мою страну. Все, что мы затевали, – это мое освобождение. Но Норфолка хотят повесить, а меня уничтожить. Вы что, не понимаете, что это правда?

Бесс по-прежнему держит иглу над вышивкой. Она знает, что я права, и знает моего врага. Она знает, как он работает и как добивается успеха.

– Но к чему чернить вас старой сплетней?

– Я женщина, – тихо отвечаю я. – Если ненавидишь женщину, первым уничтожаешь ее доброе имя. Меня назовут опозоренной; негодной править, непригодной для брака. Если уничтожить мое доброе имя, преступление Норфолка станет еще хуже. Его выставят человеком, который готов был жениться на прелюбодейке и убийце. Выставят обезумевшим от властолюбия, а меня – ниже шлюхи. Кто пойдет за Норфолком, кто станет мне служить? Ни один верный шотландец, ни один верный англичанин не захочет видеть меня на троне. Станут думать, что я виновна в измене Елизавете, потому что поверят, что я шлюха и убийца.

Бесс неохотно кивает.

– Обесчестить вас обоих, – говорит она. – Хотя и не могут отдать вас обоих под суд.

– А кто станет нашептывать такое? Как вы думаете, Бесс Талбот? Знаете вы, кто использует слухи и ложные обвинения, и чудовищную клевету, чтобы погубить доброе имя другого? Чтобы навсегда с ним покончить? Когда не может доказать, что человек виновен, с помощью расследования, но настроен сделать так, чтобы весь мир поверил, что он виновен? Кто так поступает? У кого уже есть на службе люди и власть, чтобы это осуществить?

Я вижу по ее пораженному лицу, что она прекрасно знает, кто посылает шпионов и что тот же человек направляет клеветников.

– Не знаю, – упрямо говорит она. – Не знаю никого, кто стал бы такое делать.

Я не настаиваю. Я слышала баллады похуже той, что мы только что сожгли в камине, и портреты видела похуже. Я позволяю Бесс упорствовать в отрицании, не называть своего друга Сесила шпионом и метателем грязи.

– Что ж, – легко отвечаю я. – Если вы не знаете, вы, пожив при дворе и повидав, кто правит и у кого есть власть, тогда могу сказать, что и я этого не знаю.

Добравшись до Лондона, после скверной дороги в ужасную погоду, и открыв несколько комнат в лондонском доме, я узнаю, что Сесил, три с лишним года хранивший по приказу Елизаветы чудовищные письма шотландской королевы как государственную тайну, счел, что теперь стоит обнародовать это дикое и непристойное собрание стихов, угроз и порока.

Отказавшись читать их в качестве секретного документа и настояв на том, чтобы они или были представлены как доказательство в суде, или вовсе не были показаны, теперь я узнаю, что эти сугубо секретные бумаги, слишком омерзительные, как мы совместно решили, чтобы обсуждать их во время официального расследования, доступны у разносчиков в виде книжек, выставлены на продажу, и бедняки пишут баллады и вешают рисунки, основанные на этой мерзости. Предполагаемый автор этих порочных и похотливых писаний, королева Шотландии, признается всеми, кто купил и прочел книжку, воплощением порока; даже простонародье по всей Англии, похоже, узнало об этих письмах и теперь утверждает, с полной уверенностью невежества, что она любовница Ботвелла и убийца Дарнли, отравительница первого мужа и любовница своего французского свекра и стоит самого дьявола. О ней сочиняют баллады и рассказы и всякие похабные загадки. Она, явившаяся мне впервые созданием из огня и воздуха, теперь стала притчей во языцех, над ней потешаются.

Все это, разумеется, делает Норфолка еще большим дураком, по общему мнению. Еще до того, как он предстанет перед судом, мы все думаем, что он, видимо, был опьянен амбициями, раз его соблазнила такая отъявленная Иезавель. Еще до того, как было обнародовано хоть слово его показаний, до того, как он даже вошел в зал суда, всякий верно здравомыслящий англичанин порицает его глупость и похоть.