Кроме меня. Кроме меня. Я его не порицаю. Как я могу? Она покорила меня, как и его, я желал ее, как и он. Ему, по крайней мере, хватило ума думать, что, пусть она и была дурной женщиной, она все еще оставалась королевой Шотландии и могла сделать его королем. По крайней мере, в нем жило прежнее говардовское властолюбие. Я был большим дураком, чем он. Я просто хотел ей служить. Я даже не искал награды. Я не считался с расходами. Я просто хотел ей служить.

Нам приходится ждать приговора Томасу Говарду из Лондона, и скоротать время ожидания мы никак не можем. Королеве Шотландии не терпится узнать новости, но она боится их услышать. Можно подумать, она его действительно любит. Можно подумать, судят ее любимого.

Она ходит по крепостной стене и смотрит на юг, туда, где он, а не на север. Знает, что никакая армия с севера за нею в этом году не явится. Ее простофиля Норфолк и ее сводник Росс в тюрьме, а ее шпион сбежал, она совсем одна. Мастер заговоров Ридольфи сплел сеть только для того, чтобы освободиться. Ее прошлый муж, Ботвелл, навсегда останется в датской тюрьме; и шотландские лорды, и англичане решительно настроены не позволить освободить такого опасного врага. Больше он ей помочь не сможет. Ее безумный обожатель и единственный верный друг, мой муж, лелеет свое разбитое сердце и наконец-то вспомнил о долге перед королевой и страной – и о своих обетах мне. Никто из тех мужчин, которых она очаровала, ей теперь не поможет. Нет армии, чтобы ее спасти, нет никого, кто поклялся бы быть с нею до самой смерти, нет паутины друзей и лжецов, тайно собирающихся в дюжине укрытий. Она разбита, друзья ее арестованы, кричат на дыбе или сбежали. Она наконец-то стала настоящей узницей. Она в моей власти.

Странно, но мне это не доставляет радости. Возможно, дело в том, что она наголову разбита: красота ее тонет в жире, изящество из-за боли превратилось в неуклюжесть, глаза опухли от слез, ее рот, похожий на розовый бутон, теперь вечно изогнут дугой от страдания. Она, всегда выглядевшая настолько моложе меня, теперь вдруг состарилась, как я, сделалась усталой, как я, и печальной, как я.

Мы образуем тихий союз, мы выучили жестокий урок: мир – непростое место для женщины. Я утратила любовь своего мужа, своего последнего мужа. Но и она тоже. Я могу потерять дом, а она потеряла королевство. Моя судьба еще может перемениться, ее тоже. Но в эти холодные серые дни мы с ней, словно две запуганные собаки, жмемся друг к другу ради тепла и надеемся на лучшее, хоть и сомневаемся, что оно будет.

Мы говорим о детях. Словно они – единственная наша надежда на счастье. Я рассказываю о своей дочери Елизавете, и она говорит, что та как раз подходящего возраста, чтобы выдать ее за Чарльза Стюарта, младшего брата ее мужа Дарнли. Если они поженятся – в эту игру мы играем за вышиванием, – их сын станет наследником английского трона, вторым после ее сына Иакова. Мы смеемся, представляя, в какой ужас пришла бы королева, знай она, что мы тут затеваем такой зловещий амбициозный брак, и смех этот похож на смех злых старух, затеявших что-то дурное, чтобы отомстить.

Она расспрашивает меня о моих долгах, и я честно ей говорю, что оплата ее содержания довела моего мужа до разорения, что он заложил мои земли и продал мои сокровища, чтобы спасти свои. Состояние, которое я принесла в этот брак, понемногу было заложено, чтобы отдать его долги. Она не тратит ни свое, ни мое время на сожаления, но говорит, что могла бы настоять на том, чтобы Елизавета выплатила свои долги, говорит, что хороший король или королева не позволят доброму подданному потратиться: иначе как они будут править? Я отвечаю чистую правду: что Елизавета была самой нищей из королев, когда-либо надевавших корону. Она может одарить любовью и привязанностью, верностью, даже почестями и (иногда) доходным положением, но она никогда не дает денег из своей сокровищницы, если может не дать.

– Но ей сейчас понадобится его дружба, – указывает королева. – Чтобы получить обвинительный приговор для герцога. Она должна понимать, что надо выплатить ему долги, он старший судья, она захочет, чтобы он исполнил ее волю.

Тут я вижу, что она совсем его не знает, она даже не начала его понимать. Оказывается, я люблю его за гордое безрассудство, хоть и злюсь на него за то, что он безрассудный гордец.

– Он вынесет приговор, независимо от того, заплатит она ему или нет, – говорю я. – Он Талбот, его не купишь. Он рассмотрит свидетельства, взвесит обвинение и придет к справедливому решению; сколько бы ему ни заплатили, чего бы это ни стоило.

Я слышу в своем голосе гордость.

– Такой он человек. Я думала, вы его уже узнали. Его нельзя подкупить, и купить его нельзя. Он человек непростой, даже не очень здравомыслящий. Он не понимает, как устроен мир, и он не слишком умен. Его даже можно назвать дураком, уж из-за вас-то он совсем дураком стал; но он всегда, всегда остается человеком чести.

В ночь, когда начинается суд, я отсылаю своих дам спать и сижу у огня, погрузившись в мысли – не о герцоге Норфолке, который завтра предстанет ради меня перед судом, но о Ботвелле, который никогда бы не пошел под арест, никогда бы не позволил своим слугам признаться, никогда бы не написал о государственной тайне кодом, который можно взломать, никогда бы не позволил найти этот код. Который – видит бог, прежде всего – никогда бы не доверился перебежчику вроде Ридольфи. Который – да простит меня Господь – никогда бы не поддался моим заверениям, что Ридольфи тот, кто нам нужен. Ботвелл бы сразу понял, что мой посол Джон Лесли сломается на допросе, понял бы, что Ридольфи станет трепать языком. Ботвелл бы догадался, что заговор провалится, и никогда бы к нему не примкнул. Ботвелл – я смеюсь при мысли об этом – никогда бы не послал выкуп королевы в мешке без метки, с обойщиком из Шрусбери, положившись на удачу. Ботвелл был вором, похитителем, насильником, убийцей, злым, отвратительным человеком, но жертвой он не был. Никто ни разу долго не удерживал Ботвелла, не надувал его, не обманывал, никто не заставил его пойти против его собственных интересов. То есть до тех пор, пока он не встретил меня. Когда он сражался за себя самого, он был непобедим.

Я вспоминаю свой дворец Холируд, когда мы с Дарнли только что поженились. Через несколько недель я обнаружила, что прекрасный юноша, в которого я влюбилась, был грязным мальчишкой, вся прелесть которого таилась лишь в обличье. Как только мы поженились, он дал мне увидеть то, о чем знали все кругом: что он был пьяницей и содомитом, которого жгло властолюбие, и хотел отстранить меня от власти и захватить ее в качестве короля-консорта.

Я приписывала свое отвращение к нему тому, что открыла, что за человек он оказался; но правда была хуже – много хуже. Я помню, как Ботвелл появился при дворе в Холируде, как убогие дамы и неприглядные мужчины моего шотландского двора расступились, чтобы дать ему дорогу, как всегда расступались все перед Ботвеллом, который шел вперед – без улыбки, могучий, возвышаясь плечами и головой над всеми вокруг. Кто-то зашипел от отвращения, кто-то вышел, хлопнув дверью, а трое мужчин отступили, хватаясь за пояса, где должны были висеть их мечи, и я, вместо того чтобы разгневаться на неуважение, просто затаила дыхание от запаха мужчины, который, по крайней мере, был мужчиной, но не наполовину крестьянином, как эти шотландские лорды, и не девочкой наполовину, как мой легковесный муж; но мужчиной, который мог смотреть королю в лицо, мужчиной, как мой свекор, король Франции, который знал, что он в комнате – величайший, кто бы еще рядом с ним ни был.