У меня самое высокое сиденье, а по обе стороны от меня сидят другие лорды, которые будут разбирать это злосчастное дело вместе со мной, да прости их Бог за то, что они здесь. Сесил хорошо отобрал членов суда, с умыслом. Здесь Гастингс, закоренелый враг шотландской королевы; Уэнтуорт, Роберт Дадли и его брат Эмброуз, все они были друзьями Норфолка в хорошие времена, ни один теперь не рискнет ради него добрым именем, никто не посмеет защитить шотландскую королеву. Все мы, шептавшиеся против Сесила три года назад, жмемся теперь друг к другу, как напуганные мальчишки, и делаем все, что он скажет.

Сам Сесил тоже здесь – Бёрли, не забыть бы, что его надо называть так. Последнее, свежайшее произведение королевы, барон Бёрли в ярком новом одеянии, с белым и пушистым горностаевым воротником.

Ниже нас, лордов, расположились королевские судьи, а перед нами, на задрапированном помосте, встанет Говард, которому предстоит ответить на обвинения. За ним места для знати, а потом – стоячие места для тысяч дворян и граждан, которые прибыли в Лондон, чтобы насладиться невиданным зрелищем: кузена королевы открыто судят за измену и восстание. Королевская семья снова обернулась сама против себя. Мы, оказывается, никуда не продвинулись.

В восемь, когда еще темно и холодно, у дверей начинается шевеление, и входит Томас Говард. Он бросает на меня быстрый взгляд, и я думаю, что три прошедших года были к нам обоим суровы. Мое лицо, я знаю, покрывают тревожные морщины из-за моей заботы о королеве и крушения моего мира, а он выглядит серым и усталым. Он бледен жуткой тюремной бледностью, которая появляется у тех, чья кожа ежедневно была открыта всем ветрам и кто потом внезапно оказался в заключении. Загар лежит на его лице, как грязь, здоровый цвет под ним сошел. Это тауэрская бледность, он видел ее на лице отца и деда. Он поднимается на помост, и я пораженно вижу, что его осанка, всегда такая гордая, такая высокомерная, пропала, он сутулится. Он стоит, словно на него давят ложные обвинения.

Когда королевский пристав читает обвинение, герцог поднимает голову, оглядывается, как усталый ястреб оглядывает конюшни – вечно настороже, вечно готов к опасности, но блестящей гордости Говардов в его глазах больше нет. Его заточили в той же комнате, где сидел его дед, обвиненный в измене. Он видит из окна лужайку, на которой его отца казнили за преступления против короны. Говарды всегда были самой большой опасностью для самих себя. Томасу должно казаться, что род его проклят. Думаю, если бы его кузина, королева, могла увидеть его сейчас, она простила бы его из одной лишь жалости. Возможно, ему давали дурные советы, он мог ошибаться, но он уже наказан. Его силы на исходе.

Его спрашивают, что он ответит на обвинение, но вместо того, чтобы сказать «виновен» или «невиновен», он просит суд о совете поверенного, который помог бы ему ответить на обвинение. Мне не нужно смотреть на Сесила, чтобы убедиться в отказе; старший судья Кейтлин нас всех опережает, вскакивает на ноги, как марионетка, объясняя, что в суде за измену поверенного пригласить не позволяется. Говард может только ответить, изменник он или нет. И смягчение вины тоже невозможно; его судят за государственную измену, если он ответит, что виновен, это значит, что он хочет умереть.

Томас Говард смотрит на меня, как на старого друга, который, как он надеется, обойдется с ним по справедливости.

– Мне слишком поздно сообщили, чтобы я подготовился к ответу по такому серьезному вопросу. У меня не было и четырнадцати часов, считая ночь. Я едва ли готов. Мне поздно сообщили, и у меня не было книг: ни собрания законов, ни даже их краткого перечня. Меня привели на бой, не дав оружия.

Я смотрю себе на руки и перекладываю бумаги. Не можем же мы отправить человека на плаху, не дав ему времени подготовиться к защите? Мы ведь позволим ему позвать поверенного?

– Я защищаю здесь свою жизнь, земли и добро, своих детей и потомство, и то, что я ценю превыше всего, – мою честность, – горячо говорит он мне. – Я воздержусь от разговоров о чести. Я не обучен, позвольте мне то, что разрешает закон, дайте мне с кем-нибудь посоветоваться.

Я уже хочу повелеть судьям удалиться и вынести решение по его обращению. Мы были его друзьями, мы не можем отказать в такой разумной просьбе. И тут мне подсовывают под руку переданную через стол записку от Сесила.

1. Если ему предоставить поверенного, будут обнародованы все подробности того, что сулила ему шотландская королева. Уверяю вас, ее письма к нему не из тех, что вы захотите прочесть перед этим судом. Они выставляют ее непристойной шлюхой.

2. Все это произошло, когда она находилась на вашем попечении, и это придется рассмотреть отдельно. Как вы могли допустить такое?

3. Суд затянется, и честь и доброе имя королевы Шотландии будут окончательно уничтожены.

4. Ее Величество королева будет выставлена всем на посмешище, учитывая, что эти двое о ней говорят. Мы породим тысячу предателей, пытаясь покарать одного.

5. Поведем себя благопристойно и вынесем скорое решение, пусть Ее Величество королева милостиво рассмотрит приговор. Она всегда сможет его помиловать, когда окончится суд.

Я читаю это и постановляю:

– Вы должны ответить на обвинение, – говорю я Хауарду.

Говард смотрит на меня темными честными глазами. Один долгий взгляд, потом он кивает.

– Тогда я должен задать вопросы по обвинению, – отвечает он.

Я соглашаюсь, но все мы знаем, что избежать обвинения в измене нельзя. Новые законы Сесила так расширили понятие измены, что в Англии сегодня невозможно жить, чтобы не оказаться виновным чуть ли не каждый день, а то и час. Говорить о здоровье королевы – измена, предполагать, что она может однажды умереть, – измена, предполагать, что она не может стать французской королевой, – измена, хотя это очевидная правда; мы больше не увидим Кале английским. Даже думать, в глубине души, что-то осуждающее о королеве – это теперь измена. Томас Говард должен быть виновен в измене, как, собственно, и все мы, каждый день, даже Сесил.

На него набрасываются, как собаки на усталого медведя. Он так напоминает мне медведя, прикованного за лапу к столбу, пока свежие собаки подбегают к нему, кусают и быстро отбегают. Ему напоминают о расследовании в Йорке и обвиняют в помощи королеве Шотландии. Обвиняют ее в том, что она претендует на английский трон, и намекают, что он женился бы на ней и стал королем Англии. Говорят, что он вступил в заговор с шотландскими лордами, со своей сестрой леди Скроуп, с Уэстморлендом и Нотумберлендом.

Ему припоминают каждое мгновение расследования в Йорке; предъявляют свидетельства, что он встречался с шотландскими лордами, которые предложили ему этот брак. Это нельзя отрицать, потому что это правда. Это не было тайной, мы все это одобрили. Роберт Дадли, сидящий сейчас с каменным лицом возле меня в качестве судьи, тоже приложил к этому руку. Его что, тоже судить за измену вместе с Говардом? Уильям Сесил, главный драматург и постановщик этого суда, тоже об этом знал. Мне это известно, поскольку ему доложила моя собственная жена, шпионившая за мной. Сесила тоже судить? Мою жену? Меня? Но сейчас мы все хотим забыть о своем участии в этом сватовстве. Мы смотрим, как Говард стряхивает собак с боков и говорит, что он не помнит всего, что допускает, что пренебрег своим долгом перед королевой и не был тем подданным своей кузины, каким должен был быть – но это не делает его виновным в измене.