треугольником, туго завязала под жирным подбородком концы, сузила маленькие черные глазки, уставилась на Федора. Заправляя пальцами под платок спадающие на лоб седеющие волосы, вытерла тыльной стороной ладони мясистые толстые губы, расправила байковую кофту на высокой груди и твердо сказала:

— Ты, голубок, виден мне наскозь, как медовая капля. Небось ничего не имеешь, кроме того, что на себе носишь?

Федор пожал плечами.

— Это конечно. Я был солдатом.

— Вот-вот. Я про то и говорю, — еще более сузила свои колючие глазки старуха. Лицо ее стало жадным и злым. — Ты, стало быть, гол как сокол?

Федор виновато развел руками:

— Где же мне было взять?

— Это уж как хочешь, так и рассуждай, — сказала старуха с видом превосходства над собеседником, — а меня выслушай до конца. Я люблю правду. Прямо тебе скажу, пока ты нищий, про мою Тамарочку забудь и думать. Я все понимаю, каждого вижу насквозь. У тебя ни кола ни двора, нечего надеть, негде голову приткнуть, а ты задумал жениться. Стало быть, всякому ясно: на мой дом и на мое хозяйство заришься.

— Да что вы такое говорите? — побагровел от обиды Федор. — Я никогда и не думал об этом.

— Думал не думал, а теперь знай, что вам своего дома я не отдам и кормить одевать не буду. Ты, брат, сам потрудись, поработай, тогда и узнаешь, как дается парное молочко, свежие яйца да жирная свининка. Погни спину, набей мозоли на руках, тогда и пользуйся. А на чужой каравай рта не разевай.

Старуха опустила на стол тяжелые, как гири, кулаки. Разжала пальцы, выставила кверху ладони, хриплым голосом зашипела:

— Вот они какие, трудовые мозоли. Видишь? — и поднесла ладони к лицу гостя.

Федор с ненавистью смотрел на старуху и с отвращением слушал ее чудовищные слова.

— Я ничего не прошу у вас, Варвара Петровна, — стараясь остаться спокойным, сказал Федор. — Мне ничего не нужно. Я только пришел повидаться с Тамарой и объявить вам, что мы женимся.

Старуха всплеснула руками и воскликнула:

— Смотрите на него, люди добрые! Они ничего не просят, им ничего не нужно! А куда же ты поведешь мою дочь, где приклоните голову, что будете есть? Не прикидывайся дурнем, я понимаю твою политику, вижу весь твой расчет.

У Федора нервно подергивались руки. Он готов был перевернуть стол, стулья, весь дом с этой злой, ужасной старухой, которая так грубо оскорбляла его самые лучшие чувства. Как она смела, на каком оснований говорила ему все это? Он в растерянности встал и топтался на месте, не зная, что сказать.

«Ноги моей больше не будет в этом доме, — думал он. — На что мне ее поросята и телята. Скорее бы пришла Тамара, а там — будь что будет. Только бы сдержаться, не поругаться со старухой до прихода Тамары. Черт знает что она говорит».

Он оправил гимнастерку, придерживая левой рукой фуражку на отлете. Сохраняя спокойствие и выдержку, сказал примирительно:

— Я прошу вас, Варвара Петровна, прекратите этот разговор. Вы напрасно волнуетесь, это все ни к чему.

Он стоял перед ней высокий и статный, с возбужденным лицом. Черные густые волосы, не успевшие подрасти после недавней стрижки, казалось, тоже ощетинились против старухи. Из широкой груди парня готов был вырваться крик, кулаки невольно сжимались, на скулах играли желваки. Усилием воли Федор сдержал себя и не дал прорваться наружу охватившему его гневу. В эту минуту в нем было что-то такое решительное и страшное, что Варвара Петровна остановилась и сбавила тон. Она отвернулась от гостя, скрестила руки на груди, уперлась ими в край стола.

— Эх, люди, люди, — тихо сказала она, — все вы не любите правды. А ее в мешок не запрячешь, в погребе не утаишь. Так-то, друг воинственный, душа горемычная.

В эту минуту раздались шаги за окном, потом на крылечке. Хлопнула дверь, и в комнату вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся Тамара. Прямо с порога бросилась к Федору и, не стесняясь матери, обняла его, закружила по комнате. Варвара Петровна смотрела на молодых, строго качая головой.

— Не больно-то висни, дочка. Ветер у вас в голове. Философы.

Она сокрушенно махнула рукой и, прихватив ведро, вышла во двор.

В эту ночь Федор и Тамара не сомкнули глаз до рассвета. Бродили по саду, спустились к тихой реке, посидели на старом сосновом пне. Поздним вечером, когда на станции все угомонилось и затихло, а Варвара Петровна улеглась спать и погасила свет, они пробрались в старый сарай. От душистого запаха сена, от близости друг к другу кружились головы. Обнявшись, они сидели на сене под самой стрехой и сквозь дырявую крышу сарая смотрели на звезды.

Федор рассказал Тамаре все, что говорила ему Варвара Петровна.

— Не сердись на маму, Федя, — виновато прошептала Тамара. — У нас же действительно ничего нет. Мы подладимся под нее, угодим ей, она и размякнет. Я знаю ее, она уступчивая, постепенно все нам отдаст.

— Я ничего от нее не возьму, — сказал Федор. — Ни за что!

Девушка страстно обняла его, прижалась к груди:

— Дурной ты мой Федька! Она же мне мать. Разве можно на нее обижаться? Да и потом сам посуди, как мы будем жить без нее: нам даже супу сварить не в чем — ни кастрюльки, ни горшка.

— Черт с ними, с ее горшками и кастрюльками! — решительно сказал Федор. — Уходи от матери, снимем угол и будем жить, как нам хочется.

— Что ты, Федя? — с испугом сказала девушка. — Как же я могу уйти? Ведь она мне родная мать.

— Но что же делать? — спросил он. — Выходит, нам нельзя жениться?

Она поцеловала его в щеку.

— Не надо быть гордым, Федя. Это она сгоряча так, а потом все обойдется. Пойдем жить к нам.

— Нет, — твердо сказал Федор. — Я к ней не пойду. Это не жизнь. Ни за какие деньги.

— Ну почему ты такой? — спросила девушка и заплакала. — Как же мы будем?

— Не пропадем. Брось все и уходи.

Тамара