— веревки с крючками, чтобы ведра подвешивать. Шли через улицу, в овраг. Внизу мрел и катился коричневый Анхор. Воду брали не из него. Под старым талом бил родничок. Вода в ямке, пока не зачерпнешь ведром, была на диво светлой. Шевелились на дне какие-то лохмотья трав, бугорок воды посередине переливался, мерцал, как стеклянный шарик. Окунались в Анхор листья тала, плыли — и не могли уплыть...

...Убегали днем купаться на Чорсу — в деревянном желобе водяной мельницы. Бурлил и шумел стиснутый желобом Анхор, стучала крупорушка. Визжали девчонки с мокрыми косичками. Фыркали плюшевыми губами лошади. Водяная пыль радужилась над мельницей. Возле желоба подскакивал на одной ноге, выбивая воду из ушей, Фархад. Кричал:

— Эй, вылезайте! В колеса попадете!..

...Первая ссора. Шли через улицу и в глубокой — по щиколотки — пыли увидели серебряные монеты. Кусочки голубого неба в серой обжигающей пыли! Рассыпал кто-то, растерял. Шарили руками в податливом прахе, выдирали друг у друга монетки. Задыхались, чихали. И Афзал ударил его по лбу. Не разговаривали весь день. А вечером ссыпали все монеты в Алешкину копилку, помирились... Бренчали монеты в стальном бочонке, на котором был вырезан штамп «Гострудсберкасса». Прочный бочонок, не откроешь без ключа. А ключ в сберкассе. Правда, несколько позже дядька научил отпирать копилку. Ножницами... Открыли, купили кричащих чертиков — «уйди-уйди»...

...Весной играли в ашички. Потряхивали костяшками бабок в карманах, мерялись силами со старшими мальчишками и проигрывали. Потом неслись на крышу — пускать змейки. Пружинила в руках натянутая нитка, гундосила жужжалка-змейка. Пахло прелью, весенним ветром и красными маками, которые неведомо почему прорастали на земляной крыше. Сорвешь зеленый бутон, стукнешь о лоб — взрывается, как хлопушка. Весело было...

...А потом взяли отца Афзала. Султанходжа-ака уходил, сжатый какими-то двумя в сером. Отводил глаза, ни на кого не смотрел.

Фарида-ханум, его жена, бодрилась, рассказывала соседкам всякие небылицы, а ночами плакала. Жилось ей трудно: трое детей. Благо, квартиранты помогали. Пошла работать в артель — вышивала заготовки для тюбетеек.

Афзал и Алеша тоже занялись производством: притащили два булыжника-голыша, раскалывали абрикосовые косточки. Так уж позывало кинуть несколько ядрышек в рот! Но крепились. Вечерами продавали «соленый миндаль», сновали меж пивных столиков в парке с бумажными фунтиками в руках. Серебрилась в свете лампочек пыль. Пахло шашлыком. Сальный луковый дым сплющивал, стягивал в оборку желудки. Но терпели, несли выручку домой. Лишь иногда покупали лист переводных картинок. Сидели потом и старательно оттирали бумагу, слюнявя пальцы.

...Случился непоправимый скандал в семье Афзала.

Фархада принимали в комсомол, и он заявил, что его отец враг народа, что он отрекается от отца. Что же это? Значит, он заодно с теми, в сером? Запало в душу сомненье. Фархад ведь старше, понимает больше. Может, он и прав?.. Афзал и Алеша терлись возле него, но он уходил в свои книги, отгонял их. Фарида-ханум плакала и вытирала глаза концами голубого марлевого платка.

...А вскоре вернулся Султанходжа-ака — слегка сгорбленный, притихший. Обошлось легко. Оправдался — от несуществующей вины. Но петь уже он не мог: не разрешалось. Копался целыми днями в цветнике посреди двора. Афзал и Алеша помогали ему, сажали «петушиный гребень» и райхан, розы и георгины. А Фархад не выходил из своей комнаты, когда отец возился во дворе. Фарида-ханум не могла простить его, а он, ставший уже совсем взрослым, как-то совсем откололся от младших. Только Джура, средненький, захаживал к нему, носил еду.

Наконец Султанходжа-ака подыскал работу в аптеке.

Афзал и Алеша бегали к нему, носили обед.

Сверкали полчища стеклянных пузырьков и бутылочек, пахло лекарствами. Шурша, вываливалась из ящиков древесная стружка. Таинственно взблескивали в картонках ампулы. Интересно было в аптеке, в задних ее комнатах!..

А потом случился пожар. Загорелся ночью соседский дом. Султанходжа-ака носился с ведром по крыше и сзывал людей на помощь:

— Эй, мусульмане, отзовитесь!

На пожаре и помирились Султанходжа-ака и Фархад. За делом, без объяснений. Бегали вместе, спасали чужое добро. Мокрые в потеках копоти, отец и сын...

...Что-то изменилось в самом времени. Сказки отошли в прошлое. Вечера с Афзалом проводили в соседском дворе — под старым, закрывающим двор платаном. Соседи купили детекторный радиоприемник. В черных наушниках гудел и царапался небольшой жучок. Потом пробивался тоненький голос, словно жук заговорил. Слушали по двое, разъяв наушники: «...работает РВ‑11...»

...Сколько же с тех пор прошло времени! Целая жизнь... Вот теперь орет какой приемник — глухой услышит!

...Вышел Фархад — «у‑ах!» — потянулся, помахал руками.

— Черти! И в воскресенье не дадут поработать над собой — поспать! — ругался он и начал приседать на месте, разминаться. — И ведь никто же не слушает...

Растирая ладонями волосатую грудь, бугром выпершую в глубокий разрез рубашки, он встал за спиной Афзала, смотрел на его холст.

— Эх вы... картонажники! — кинул он привычно-пренебрежительное художникам. — Чему вас только учат? Совсем же не знаете анатомии! Здесь какая мышца? Дельтовидная, три пучка. А ты что изображаешь?

Никритин встал и подошел. Посмотрел на «Виноградаря» — жанровую вещь, которую Афзал начал еще прошлой осенью. Коричневатый юноша в узбекской бязевой рубашке с клиновидным вырезом нес на голове плоскую корзину с виноградом. Чувствовалось, как пружинят его ноги, как пружинит тело. И все же... что-то было не так. Шел он через ишкам — через зеленый тоннель виноградника. В арке тоннеля светилось небо — приглушенное, осеннее. И на всем лежали рефлексы этого неба — голубовато-синие тона палитры Афзала.

Никритин посмотрел на палец Фархада, почти упершийся в непросохшее масло.

Да, прав медик. Напряженная дельтовидная мышца плечевого пояса выглядит не так.

— И акромиально-ключевой свод не продавлен. Тяжести нет. Как хочешь, но корзина твоя парит в воздухе. — Фархад отступил на шаг назад и склонил голову. — Ты вот поставь-ка что-нибудь на голову Алешке и посмотри... Все равно он филонит и даром перетирает зубами народное добро.

— Моралите, — усмехнулся Никритин. — Быть моралистом — не то же самое, что быть морально здоровым. Ты не чувствуешь этой разницы?

— Чувствую... — ответил Фархад и, вынув сигарету, закурил. — Чувствую, что работа и пустое философствование — не одно и то же...

Он посмотрел на мольберт Никритина, где стоял чистый загрунтованный холст, и отбросил скривившуюся догоревшую спичку.

Что было ему ответить?