Покачивался. Помалкивал. Улыбался удачным шуткам. Многого не понимал. Как во всякой спевшейся компании, были здесь и свои словечки, свои остроты, свои песни.

Турист дойдет до облаков,

Туристу море по колено.

Турист всегда пожрать готов,

Пусть будет сварено полено!..

Чем-то студенческим пахнуло на Никритина...

Приняли его хорошо, непринужденно.

— Не пожалеешь, старик! — прогудел баритоном высокий парень в очках, с непокрытой курчавой головой. — Год ныне — геофизический. Вперед, на лоно! — Протянув руку, он представился: — Юлий, но не Цезарь.

— А что — цензор? — сохраняя серьезность, спросил Никритин.

— Юлий Цензор!.. Браво! — Вокруг засмеялись: его приняли.

И вот громыхал тент, покачивалась машина, вразброд металась песня.

— Нравится? — придвинулась, спросила вполголоса Рославлева.

Никритин кивнул.

— Мы часто так ездим. С субботы на воскресенье.

— Уик энд?

— Пожалуй...

Никритин посмотрел в открытый сзади проем кузова. Уносилась, отставала дорога, мгновенно сужаясь в перспективе. Выскакивали и пристраивались к бесконечной шеренге, как солдаты по команде, стволы тутовника. Заснеженные. С обрезанными, скормленными шелковичным червям кронами. Было похоже, что деревья растут корнями вверх.

Натужно гудел мотор. Скрежетали шестерни передач. Сказывался крутой подъем.

Наконец машина совсем забуксовала и остановилась.

Стали прыгать на землю. Смеялись, хватались друг за друга, покачиваясь на занемевших ногах.

Двинулись вверх по снежной тропе.

Покалывал лицо горный воздух.

Темнота, словно набежавший сзади вал, настигла, обогнала, двинулась ввысь. Казалось, что не было звезд, и вдруг — высыпали, брызнули в глаза, будто включили их рубильником.

— Нина! Сеня! Не отставать!.. — покрикивал идущий впереди Юлий.

Стало еще темней. Только внятно светился снег, не отдавая ночи своей подкрахмаленной, подсиненной белизны. Горы, горы!.. Чимган...

Скользили ноги, заходилось дыхание. Никритин обернулся, протянул руку Рославлевой. Тащил ее, хохочущую, за собой. Изредка вспыхивал конвульсивный огонек спички: кто-то закуривал, передыхал.

Вершина...

Как-то и не заметили, что дошли.

Внизу — снеговая чаша. Снежная, в черно-синих залысинах теней, долина Большого Чимгана.

Ветер посвистывает в ушах, колышет разлапые ветви арчи — азиатской елки, древовидного можжевельника. Пахнет хвоей. У арчи она мягкая, плоская, не колючая... Прутье дикой вишни впечатано в неестественно глубокое, насыщенно-синее небо...

— Шекспир, «Зимняя сказка»... — жестом фокусника выкинул руку Юлий. — Возможно, даже Бакуриани — рай лыжников. А вы хотели преть на своих жилплощадях!..

Никто не откликнулся. Мерцал автогенными точечками снег. Долго длилось молчание...

Наконец кто-то зашевелился. Кто-то в кого-то кинул снежком. Горное эхо подхватило голоса.

Загорелись костры, горько пахнущие вишневой корой. Желтая игра огня врезалась подвижными пятнами в черно-синее. Кусочек гребня обратился в лагерь. Сполохи света словно бы говорили: сюда пришел человек!..

Пришел человек и завел патефон: шипящий, гнусавый. Да и пластинка оказалась старой — «Брызги шамнанского»...

— Неумная же шутка! — возмутилась Рославлева и кинулась на звук. — Уберите это мещанство!

Патефон поперхнулся, замолк.

— Правильно! — поддержал ее Юлий. — Не оскорбляйте космос суррогатами! Подходите сюда...

В руках у него была бутылка «Советского шампанского».

— Проводим беспокойный, но все-таки не возгоревшийся год. Выпьем за пожарников!..

Хлопнула, выстрелила пробка. Пролилась на снег и зашипела легкая жидкость.

«Шампанское требует благоговения!» — вспомнилась Никритину фраза знакомого официанта, когда голоса вокруг смолкли.

Тишина. Только звезды и снег. И шуршащее шипение.

Никритин и Рославлева сидели, прислонясь к шершавому стволу старой арчи. Дышалось тяжело после суматошного подъема на невысокий, но крутой откос, нависший над лагерем.

Внизу догорали костры.

Люди разбрелись, поутихли. Трое отправились к машине — за спальными мешками.

Никритин щелкнул зажигалкой, закурил. Осветилась простертая над головой заснеженная хвоя.

Побаливали скулы от смеха. И было пустовато на сердце. Как после гостей...

Праздник миновал. Самый короткий праздник: миг — и граница пройдена, ты уже в новом году. Весело и жутковато...

Надежды, надежды!.. Лишь сердце стучит и гулко бьет в ребра...

Никритин еще раз щелкнул зажигалкой. Осветились щека и краешек глаза Рославлевой. Она покосилась на вспышку.

Огонек потух.

— Вот и все... — вздохнула она. — Уже — пятьдесят седьмой...

Никритин смотрел на звезды. На узкую полоску неба, видную из-под арчи.

Звезды. Крупные. Зеленоватые — словно стеклянная дробь. Здесь, в горах, они почти не мигали. Томили пристальностью...

Мир. Земля. Огромный шар с морями, с горами, с заревами городов. Кружится шар. А звезды неподвижны.

Почудилось, что горы стронулись, поползли. Закружилась голова.

Огонек — трепетный лоскуток живого... Щека Рославлевой — пятно телесно-теплого во тьме... Тата, Тата! Где ты?.. Почему я сижу здесь? Неужто же надо потерять, чтобы оценить?..

Звезды... Бесконечность времени... И цепкость жизни — длящейся, ликующей, несмотря ни на что...

Никритин знобко передернулся, будто выбрался из сугроба. Звенело в ушах. Он подул на кончик сигареты, и пепел зарозовел изнутри, налился огнем.

— Кстати, — Никритин повел глазами на Рославлеву, — как закончилось то дело? Я, видно, прозевал в газете.

— А-а-а, нефть... — медленным голосом отозвалась она. — Мы ничего и не печатали. Материалы по нашей станции я собрала. Теперь правдисты этим занимаются. Оказалось, и на других дорогах жгут.

— Ну и что же? Почему вам было не выступить?

— Как — что? — воскликнула она. — Вы думаете, стоит сообщить факт, и безобразие само уймется? Надо же разобраться в причинах! Иной раз все закручено сложнее, чем кажется с первого взгляда. Например, в этом деле не разобраться без союзного Министерства путей сообщения. Не мне же скакать в Москву? И эффективность не та, и здесь работы невпроворот. Мы же — газета. Ежедневная!..

«Наверно, и брови вздернула», — подумал Никритин, заметив, как порывисто шевельнулась она.

— Нет... — вновь опадая, сказала она. — Нет... Вы просто неверно представляете себе нашу работу.

— Ну так познакомьте меня с ней, с вашей работой! — непроизвольно резко ответил Никритин: снисходительности он не терпел.

— Это идея... — помолчав, сказала она. — Знаете... у нас есть свой художник. Но... вы не обижайтесь... он —